Штаб Краснова находился на передовой линии позиции, в деревне Редкое Кузьмине Туда же прибыл Савинков и, как пишет Краснов, «рисовался своим нахождением в цепях».
Краснов понял, что одной артиллерией невозможно заставить большевиков отступить.
Он послал пулеметчиков в наступление на левый фланг и стал теснить большевиков к деревне Сузи.
Броневой поезд Краснова медленно продвигался по Варшавской ветке по направлению к Петрограду.
Сотня казаков Оренбургского полка, развернувшись лавой, ринулась на деревню Сузи, занятую матросами.
Матросы продолжали стойко держаться, осыпая конницу градом пуль.
Вдруг казаки, не достигнув деревни, неожиданно наткнулись на болото. Лошади стали вязнуть. Атака приостановилась. Сотня, спешившись, бросилась назад под пулеметным огнем матросов.
Поражение было очевидным.
Этот эпизод отразился на всем ходе сражения. Казаки пали духом. А матросы, установив на Пулковской горе дальнобойное морское орудие, стали энергично бить по тылу.
Их снаряды ложились вдоль шоссе по коноводам, которые начали создавать в тылу панику.
Некоторые снаряды достигали Царского Села, и это еще более усилило панику.
Царскосельский гарнизон, державший до сего времени нейтралитет, снова пришел в волнение и вынес резолюцию — тотчас прекратить бой, иначе гарнизон выйдет казакам в тыл.
Между тем у Краснова снаряды подходили к концу, и он не смог даже заставить замолчать морское орудие.
Артиллерийский бой стал затихать. Наступал вечер.
Батарея Краснова, без приказа, стала отходить назад.
Матросы снова перешли в наступление. Они, как пишет сам Краснов, с большим искусством стали накапливаться на обоих флангах и стремительным натиском бросились к Царскому Селу, заходя в тыл Краснова.
Краснов спешно стал оттягивать своих казаков к полотну Варшавской дороги.
Матросы теснили отступающие казачьи цепи. Надвигалась ночь, стало темно, и большевики, заняв деревню Редкое Кузьмино и подойдя к станции Александровской, прекратили наступление.
Поражение Краснова было полным.
18. У разбитого корыта
Краснов, оставив цепь казаков охранять Гатчину, привел туда остатки своего отряда.
Штаб Краснова стал обсуждать, каким образом заключить перемирие с большевиками. Необходимо было вьшграть время, так как новая кучка телеграмм извещала о движении эшелонов к Гатчине для поддержки правительства.
Но шли они медленно и, видимо, в пути задерживались.
Керенский был взволнован и потрясен. Не скрывая своего огорчения, он спросил Краснова, что тот намерен делать.
Краснов сказал, что в случае наступления большевиков он будет с боем отступать на Дон.
Керенский стал умолять Краснова продержаться хотя бы два дня в Гатчине.
Он сказал:
— Генерал, если ожидаемые эшелоны не подойдут, я обращусь за помощью к полякам. Вчера командир польского корпуса Довбор-Мусницкий мне лично обещал поддержку.
Во время этого разговора к Краснову подошел взволнованный его адъютант и доложил, что казаки больше не охраняют Гатчину. Их цепь самовольно ушла в казармы. И посланные заставы отказались взять с собой патроны, говоря, что по своим они стрелять больше не будут.
Тогда Краснов послал на заставы только что прибывшую свежую казачью сотню, которая еще не ознакомилась с настроением здешнего отряда.
Эти казаки перекопали шоссе, чтобы броневые автомобили матросов не могли подойти, и выслали вперед заставы.
Савинков был назначен начальником обороны Гатчины.
Наступало утро 31 октября.
Всюду в аллеях парка, на улицах и у ворот казарм шли митинги.
Казаки были взволнованы и возбуждены. Слышались крики и угрозы по адресу Керенского, который «заварил кашу».
Большевистские агитаторы почти открыто вели пропаганду, разъясняя обстановку и общее положение. Раздавались возгласы:
— Помещики снова хотят вернуть свою власть… Генералы превращают вас в жандармов…
Встав утром и подойдя к окну, Керенский был ошеломлен картинами развала красновского отряда. Дисциплина была забыта. С папахами, лихо сдвинутыми на затылок, с трубками в зубах казаки тут же, перед дворцом, оживленно беседовали, крича, бранясь и жестикулируя.
Бледный, в полном душевном смятении, Керенский вызвал к себе адъютантов и четырех офицеров своего штаба.
Подойдя к окну и показав рукой на казаков, он сказал, что большевики, кажется, и тут испортили ему дело, и если это так, то положение следует считать почти безнадежным. И если сегодня не придут свежие войска, то пусть каждый из офицеров сам позаботится о своей судьбе.
Офицеры ответили, что они разделяют его точку зрения и при первом удобном случае покинут дворец.
Керенский остался с одним адъютантом, который не пожелал его покинуть.
Вспомнив о поляках, Керенский велел адъютанту спешно пригласить к себе Краснова.
Явился Краснов, видимо, с большой неохотой. Он застал верховного главнокомандующего в мрачном и расслабленном состоянии.
— Генерал, — сказал Керенский, — как дела? Как поляки — согласны?
Краснов сквозь зубы доложил, что командир польского корпуса, действительно, подтвердил свое согласие прислать в помощь несколько полков. Но так как приход поляков может произойти только не ранее вечера завтрашнего дня, то он, Краснов, считает положение крайне тяжелым — казаки больше, чем он думал, поддаются большевистской пропаганде. И поэтому необходимо срочно заключить перемирие с большевиками, чтобы оттянуть время до прихода эшелонов.
— Ну, а если эти эшелоны придут, — добавил Краснов, — то мы, Александр Федорович, это перемирие побоку и, извините за грубое слово, — покажем им кузькину мать. В сущности, наше перемирие — маленькая военная хитрость.
Керенский выдавил на своем лице улыбку.
— Я бы не хотел, — сказал он, — заключать перемирие с большевиками. Нельзя ли, генерал, без этого хотя бы два дня как-нибудь продержаться?
Краснов неожиданно вспылил.
— Извините меня, — сказал он, еле сдерживаясь, — но вы рассуждаете, как профан в военном деле. Чем продержаться? Вашими молитвами?.. Вы главковерх. Дайте мне армию, и я продержусь хоть два года. А сейчас, когда у вас один дым, а не армия, — то слуга покорный… да и придут ли еще ваши эшелоны — большой вопрос. Что вы в них так уверены?
— Что значит уверен, — ответил Керенский. — А вы, генерал, уверены в своих казаках, которые на ваших глазах цацкаются с большевиками?
Генерал побагровел.
— При чем тут мои казаки, — сказал он. — Мои казаки, благодаря вашей революционной фантазии, были разбросаны по всему фронту. Ваша революция растлила их. И в этом менее всего я повинен, Александр Федорович.
