силы: «Немцы-и!» — швырнул гранату на бруствер, схватил вторую… Гранат под руками было достаточно, а тут наконец ударил перезаряженный пулемет.
Лемешко стоял в центре окопа, возле входа в блиндаж, пускал ракеты. Он увидел: фашисты ползли к окопам с трех сторон. Справа уже ухали гранаты, свирепо стучал «максим». Рядом с Лемешко заработали еще два пулемета, но слева стрельбы не было слышно.
— Огонь, огонь! — кричал Лемешко. — По фашистам, огонь!
Он бросился на левый фланг — и вовремя: навстречу ему бежал Ползунков. Наткнувшись на командира, задыхаясь, Ползунков шептал: «Немцы, немцы, немцы…» Он с перепугу даже кричать не мог: охрип. Лемешко схватил его за плечи, встряхнул:
— Назад!
На бруствер, туда, где лежал ручной пулемет, брошенный Ползунковым, вскарабкался немец с автоматом в руках, встал во весь рост, готовясь спрыгнуть в траншею. В руках у Лемешко была все та же ракетница. Не долго думая, он прицелился и выстрелил в лицо фашисту. Тот, опаленный, ослепленный ракетой, выронил автомат, схватился руками за голову и, дико завизжав, повалился навзничь. Лемешко подтолкнул Ползункова к пулемету, приказал:
— Огонь, мать твою так, огонь! — в это время увидел сидящего на дне окопа ефрейтора Огольцова. Тот сидел, привалившись спиной к стенке, уронив на грудь голову. Он был ранен. Лемешко выхватил пулемет у Ползункова, приказал: — Скорей за санинструктором! — но сам стрелять не стал: рядом уже стреляли запыхавшиеся пулеметчики от Сомова.
Лемешко медленно пошел, перелезая через обвалы, вдоль траншеи, крепко сжимая ракетницу подрагивающими от волнения пальцами.
На него уже работал весь передний край. Скрещиваясь в центре, перед его окопами летели рои трассирующих пуль — это справа и слева прикрывали его огнем станковых пулеметов Огнев и Прянишников. Шатая землю, рвались снаряды и мины — били наши батареи.
Он подошел к сержанту Важенину, станковый пулемет которого стоял в центре траншеи, немного выдвинувшись вперед. Важенин только что кончил стрелять, вытер ладонью, вымазанной сырой землей, пот со лба. Петеэровцы, сидя на дне окопа, переругиваясь, торопливо набивали ленты патронами. Рядом с Важениным стоял артиллерийский разведчик с наганом в руке.
— Как дела? — спросил Лемешко, приложил руку к кожуху пулемета и тут же отдернул ее: кожух был горяч, как поспевший самовар.
— Все в порядке, товарищ лейтенант, — ответил Важенин. (На него в этом бою пришелся основной удар врага.) Он улыбнулся: — Станковый пулемет системы Максима неприступен, пока есть в лентах патроны и жив хоть один пулеметчик. — Он помолчал, еще раз вытер пот со лба. — А мы все живы, и патронов хватит.
— Смените воду, — сказал Лемешко.
— Панкратов уже ушел за водой, товарищ лейтенант.
Лемешко молча пожал ему руку и пошел в блиндаж. По дороге встретил Макарова, который отбивал атаку немцев на правом фланге.
Как раз в это время Шубный, упорно, хотя и безуспешно, вызывавший взвод Лемешко, закричал:
— Хайкин отвечает!
Я схватил трубку:
— Хайкин, черт бы тебя драл, почему не отзывался?
— Раненого перевязывал. Вот лейтенант вошел.
— Кто кричал «хальт»?
— Никто…
Тут взял трубку Лемешко.
— Ну что, дружище, как у тебя дела?
— В порядке. Откатились.
…Сколько времени длился этот бой? Я посмотрел на часы. Была половина третьего, а артналет начался без четверти два. Сорок пять минут! А мне казалось — вечность.
XV
Наступал рассвет.
Когда я пришел к Лемешко, он стоял в накинутой на плечи шинели и вертел в руках фашистскую пилотку.
— Трофей, — усмехнувшись, сказал он и швырнул пилотку за бруствер, туда, где лежало несколько убитых фашистских солдат.
Сержант Фесенко уже лазил к ним, вывернул наизнанку все карманы, но никаких документов, если не считать порнографических открыток, обнаружить не удалось. А жаль. Документы кое-что могли бы рассказать. Даже солдатская книжка поведала бы, какая часть стоит перед нами.
— А где открытки?
— Порвали, — ответил Лемешко и сплюнул.
— Кто же все-таки кричал у вас «хальт»?
— Никто.
— Чепуха какая-то. Мне по телефону ясно послышалось, что крикнули «хальт».
Лемешко задумчиво поднял воспаленные бессонницей, усталые глаза к небу — такому чистому, каким оно только и бывает по утрам после ночного ливня, когда уйдут тучи, — поправил на плечах шинель и сказал:
— Это, наверно, Ползунков кричал. Когда Огольцова ранило, я послал его за Хайкиным, а Ползунков выговаривает его фамилию Хальткин, он и заорал в дверях… Как ты вызывал санинструктора? — обратился он к Ползункову, чистившему неподалеку от нас пулемет.
— Забыл, товарищ лейтенант, — виновато ответил тот, перестав заниматься пулеметом. — Наверно, Хальткин.
Да, наверно, так оно и было.
— Что же ты подкачал в бою? — спросил я. — Немцы-то чуть в траншею из-за тебя не ворвались.
— Виноват, испугался я. Как ефрейтора ранило, я и испугался… один… прямо на меня лезут…
— Не обстрелян еще, — снисходительно и в то же время ласково глядя на юнца, проговорил Лемешко. — Это же его первый бой был. Теперь он не подведет.
Подбежал сержант Фесенко:
— Там, товарищ капитан, под обрывом, немец лежит, сдается нам, что он живой. Еще недавно его там не было, а теперь лежит.
Мы направились вслед за ним к правому краю траншеи. Там стоял Важенин, высунув перископ, всматривался.
Метрах в двухстах от нас, на другом краю оврага, находился немецкий дзот. С нашей стороны спуск в овраг был пологий, с немецкой — крутой, почти отвесный, весенняя вода подмыла землю, она осела, оползла, оборвалась у края. Там, под обрывом, ткнувшись лицом в песок, выбросив вперед руки, лежал немецкий солдат.
— Я все время смотрел в ту сторону — никого не было, — стал торопливо, с таинственным видом объяснять Фесенко, — а как только сходил воды попить, вернулся, гляжу — лежит. Приполз, стало быть, а дальше сил не хватило.
Взять «языка», даже раненого, было бы неплохо. Однако сейчас не стоило и думать об этом. Фашисты следили за нами и даже по перископу стреляли из пулемета.
— Не упускайте его из виду, — сказал я. — Ночью мы его возьмем.
— Кто пойдет за ним? — спросил Лемешко.
