Покраснев, я положил трубку на стол.
— Выключись к чертовой матери! Нечего подслушивать чужие разговоры. Завели моду висеть на чужих проводах, сплетни собирать. Где Халдей?
— Я здесь, — отозвался тот, выходя из дальнего угла блиндажа.
— Нажаловались, Никита Петрович?
— Про что?
— Про кусты, известно про что.
— Я не жаловался, а только сказал подполковнику, когда он позвонил, где вы. Вот и все.
Халдей, спокойный, умудренный годами, уверенный в своей правоте, стоял передо мной и с тем сожалением, с каким обычно смотрят умные люди на того, кто делает глупости, смотрел на меня.
IV
Линия переднего края, образуя крутую дугу, протянулась чуть ли не на два километра. По оврагам, по кустам, не видя друг друга, маленькими гарнизонами сидели четыре пулеметных взвода моей роты.
На левом фланге находился лейтенант Сомов. С соседом, третьей ротой, которая занимала участок на километр левее и значительно позади его, у Сомова была огневая связь. Справа стоял младший лейтенант Огнев, между ними — кусты, в которых меня обстреляла «кукушка». Дальше, в овраге, окопался со своими людьми лейтенант Лемешко, а еще дальше — взвод старшины Прянишникова. Потом начиналось болото, густо поросшее кустами, а за болотом, в лесу, находился наш правый сосед,
На переднем крае шла обычная жизнь. Старший лейтенант Веселков и лейтенант Ростовцев начали пристреливать орудия и минометы, ставить перед пулеметными взводами заградогни. Постукивали пулеметы: это командиры, сговариваясь по телефону, устанавливали ориентиры кинжальных и фланкирующих огней для ночной стрельбы, готовились при необходимости прикрывать друг друга. Пристрелкой руководил Макаров. Мы еще ночью уточнили с ним все, что надо будет сделать днем, и составили примерную схему обороны.
Пришли на КП Ростовцев и Веселков. Орудия и минометы пристреляны. Перед каждым взводом поставлены неподвижные заградительные огни. Надо дать им названия, определить условные серии ракет. Решили назвать огни: «Лось», «Верблюд», «Тигр» и «Слон».
Веселков с честью носил свою фамилию. Это был песенник, балагур, плясун. Вот и сейчас — уселся на нары, сдвинул фуражку на затылок, привалился плечом к стенке и потихоньку запел:
Рябоватый малоразговорчивый Ростовцев, сидя подлег него, скручивал папироску. Ростовцев — чудесный практик из сержантов. Звание лейтенанта присвоено ему недавно. Он еще не привык к офицерским погонам: они смущают его. Очевидно, поэтому он несколько дней ходил вообще без погон: сержантские снял, так как уже перестал быть сержантом, а надеть офицерские погоны стеснялся — слишком неожиданным был для него этот переход, если можно так выразиться, из сержантского в офицерское положение. Лишь потом, когда я сделал ему замечание, он решился надеть погоны.
Не успел Веселков закончить свою песню, как меня вызвали. В овраге стояла толпа автоматчиков. На склоне оврага сидел генерал Кучерявенко, командир дивизии, в оперативном подчинении которой находился наш батальон. Генерал о чем-то разговаривал со своим адъютантом, стоявшим подле него.
— Командир четвертой роты капитан… — начал я докладывать, но генерал перебил меня:
— Ладно, знаю. Пойдем посмотрим, как вы тут устроились.
Я повел его во взвод Лемешко. Дорога туда была самой безопасной.
— А ведь обстреляли нас, сволочи! — вдруг сказал генерал.
— Вы напрасно днем пришли сюда, — ответил я. — Опасно.
— Ну это еще полбеды, — весело отозвался он. — Люди-то твои ходят?
— Ходят.
— А мы что, не люди, что ли?
Когда мы пришли во взвод Лемешко и, высунув перископ, смогли увидеть лишь небольшой участок нейтральной полосы, а дальше все скрывалось от нашего взора за бугром, генерал призадумался. Отдав перископ Лемешко, он долго молчал, покусывая прутик.
— Плохо, — наконец проговорил он. — Как, по-твоему, сержант? — обратился он вдруг к сержанту Фесенко, стоявшему тут же.
— Не видно ничего, товарищ генерал, — бойко ответил тот. — Надо вперед продвинуться. А так — разве это война? Вслепую-то?
Генерал, прищурясь, посмотрел на меня. Лицо его оживилось, он как бы спрашивал меня с веселым любопытством своими зоркими, небольшими, окруженными старческими морщинками глазами: «Понял ли ты что-нибудь? Неужели ты ничего не понял?»
— М-да… — с сожалением проговорил он, видя, что я молчу и, стало быть, в самом деле ничего не понял. — Ну, будьте здоровы! — И пошел, помахивая прутиком, обратно. Мы тронулись следом.
День был солнечный, теплый. Не доходя до моего блиндажа, генерал сел на землю, сказал мне:
— Садись, капитан.
Я сел.
— Боевой устав пехоты у тебя с собой?
— Он в блиндаже, я сейчас принесу.
— Не надо, — сказал генерал. — Боевой устав пехоты должен быть у командира всегда при себе, в полевой сумке. — По его сердитому голосу было видно, что он теперь недоволен и мной как командиром роты и тем, как я устроился здесь со своей ротой. Это показалось мне обидным.
Я сказал, что у меня нет сумки, а только планшетка, в которую устав не влезает. Карту я всегда ношу с собой.
— Какой участок занимает рота по фронту? — спросил генерал, очевидно подумав, что я самый отпетый олух.
Я покраснел. Нашел, честное слово, время экзаменовать меня. Разве сейчас до этого? Мне стало досадно, я сказал:
— Два километра.
— А в глубину?
— Три.
— Чего?
— Километра.
— Не знаешь ты, капитан, устава, не знаешь.
— Знаю.
— Нет, не знаешь. Сколько, адъютант, по фронту рота занимает? Ну, живо!
— Семьсот метров.
— А в глубину?
— Тоже семьсот метров.
— Видал? — повернулся ко мне Кучерявенко.
— Видал, — сказал я. — Только это по уставу, теоретически. А на практике все иначе. Вот у меня два километра по фронту, а в глубину три. Это как, по уставу?
Он с интересом, даже с некоторым удивлением рассматривал меня. И когда заговорил, я понял, что мнение его обо мне теперь несколько изменилось.
— Орел, орел! — покачал он головой. — Да у тебя огня больше, чем в стрелковом батальоне. Ты
