за то, что прислушиваешься и к сержантам и к генералам, — он весело подмигивает, — когда они, конечно, дело говорят, как вчера, например. Дело ведь мы с сержантом предложили тебе? — Вперед!
— Дело! — смеюсь я.
Он снова садится за стол, уже ворчливо, недовольно говорит:
— Ну, что же ты стоишь? Водки давай. Думаешь, я от тебя так уйду, не спрыснув награды?
Мне становится неловко. Дело в том, что водка-то у нас есть, целая фляга, а вот закусить нечем: одни сухари, обеда нам еще не приносили. Помявшись, я говорю об этом генералу.
— А сухари, это что тебе, не закуска? Давай сухари. Мы ведь солдаты.
Разливаем водку по кружкам, чокаемся, поздравляем друг друга, грызем сухари.
Вдруг блиндаж начинает содрогаться от разрывов снарядов. Наши лица настороженно вытягиваются. Я хватаю телефонную трубку. Отзываются все пулеметные взводы, артиллеристы, минометчики. Немцы бьют беглым огнем по расположению всей роты. Отдаю необходимые распоряжения, связываюсь с соседями, но у них тихо.
Через пятнадцать минут артналет прекращается.
— Видал? — спрашивает, прощаясь, генерал.
— Видал.
— Ну, то-то. Запомни: ты у него, как кость в глотке торчишь. Он тебя непременно будет или заглатывать, или выплевывать. А ты что?
— А я упрусь и — ни туда ни сюда!
— Правильно, только следи внимательнее. Знаешь, кто стоит перед тобой?
— Егеря.
— Вот. Следи. Они понаторели на всяких темных делах. В прошлом году они у меня целый взвод в боевом охранении вырезали.
VIII
Наша рота в основном состояла из тех, кто пришел в батальон вместе со мною в начале войны.4 Позднее, когда мы понесли большие потери сперва в районе Селижарово, а потом под Ржевом, нас перебросили с переднего края на озеро Селигер к городу Осташкову на переформировку и пополнение. Тогда и прибыли к нам Шубный, Иван Пономаренко, сержанты Фесенко, Рытов и многие другие, очень все хорошие люди.
Формировались мы целых три месяца, почти заново переучивались, а в роте за это время все не только перезнакомились, но и подружились, привыкли друг к другу и, разумеется, полюбили наш батальон, его небольшие, но славные традиции. Одним словом, новички стали такими же страстными патриотами- укрепрайоновцами или, как называли нас в стрелковых дивизиях, урками, что и наши ветераны.
После переформировки мы опять были переброшены на передний край, где сменили стрелковый полк. У нас опять начались потери больными, ранеными и убитыми, и нас два раза пополняли, правда, уже не так щедро, как под Осташковом, всего человек по восемь — девять на роту.
Третий раз пополнение прибыло к нам совсем недавно, прямо на марше. Двух человек я тут же направил ездовыми в артиллерийскую батарею, двух — в минометный взвод, одного — к Лемешко, одного — к Сомову.
К Сомову попал солдат Лопатин. Что это был за человек, мне так и не удалось узнать хорошенько. Из формуляра, прибывшего с ним, узнал я немногое: где и когда родился, сколько лет, кем работал. Мне бы, конечно, следовало побеседовать со всеми новичками, но я тогда не сделал этого. Как в таких случаях водится, все находились какие-то неотложно-срочные дела и до новичков у меня, как говорят, руки не доходили. Сомов, когда мы уже приняли оборону в «Матвеевском яйце», отозвался о Лопатине односложно, хотя и довольно определенно:
— Трусоват.
Я хотел было узнать поподробнее, почему он пришел к такому заключению, но явился Никита Петрович Халдей, принес с собою немецкую листовку и стал С огорчением ругаться, что у него сил не хватает избавиться от них. Когда снег растаял, их много оказалось в наших оврагах, свеженьких и уже пожелтевших и истлевших, словно на помойке. Мы их собирали, жгли, но ветер черт знает откуда опять заносил их к нам. В тех листовках писалась страшная чепуха, вроде того, как ранить самого себя или приобрести грыжу, чахотку и фурункулы, чтобы покинуть передний край, и мы не обращали на них особого внимания. А были и просто пропуска, с которыми немцы предлагали нашим бойцам переходить на их сторону словно в кино по контрамаркам. На пропусках были, нарисованы винтовки, воткнутые штыком в землю.
Проводив генерала, я постоял возле входа в блиндаж, косясь украдкой от часового на медаль, блестевшую над карманом моей Гимнастерки. Спать уже не хотелось, настроение было словно в день рождения или в Октябрьскую годовщину, и я решил пройтись по взводам. На КП я сказал, что иду проверять, как солдаты несут службу, а на самом деле, конечно, мне просто-напросто не сиделось от радости на месте и хотелось показаться людям с медалью. Все-таки это была моя первая награда.
Побыв у Огнева, я пошел к Сомову и увидел в овраге новичка Лопатина, стоявшего ко мне спиной и что-то внимательно рассматривающего. Он даже не услышал моих шагов и оглянулся лишь, когда я подошел к нему вплотную. В руках у него была немецкая листовка. Вздрогнув, скомкав листовку в кулаке, он уставился на меня с таким выражением в глазах, точно я мог ударить его.
— Что это вы читаете? — спросил я.
— Да вот, — он показал мне листовку. — Нашел сейчас. Пишут, пишут, а чего пишут, сами не знают. Что теперь с ней делать?
— Порвите, да и дело с концом. — Мне вдруг стало неловко от того, что он мог подумать, будто я заподозрил его в чем-то дурном, что он, хороший, честный человек испытывает от этого боль, обиду.
— Как у вас дома дела? — участливо спросил я, чтобы сменить разговор. — Письма получаете?
— Получаю. — Он медленно рвал на мелкие клочки листовку.
— Что пишут? — Я никак не мог вспомнить — женат ли он, есть ли у него дети, а он отвечал односложно, словно через силу, словно я тянул его за язык.
— Да так, ничего особенного.
— Ко взводу привыкаете?
— Привыкаю.
— У вас там хороший, боевой народ.
— Ничего.
«Надо будет поближе познакомиться с ним, узнать, почему он такой угрюмый. Если у него характер этакого нелюдима, это еще полбеды, а быть может, у него дома что-то неладно», — подумал я, не предполагая, что вижу его последний раз.
Через два дня он исчез. Что с ним случилось, мы тогда так и не узнали.
Произошло это вот как: начальник инженерной службы сдержал свое слово и прислал взвод саперов, чтобы заминировать мой передний край. Было это как раз кстати: если на участках Сомова, Огнева и Прянишникова хоть гранаты были подвязаны на бечевках, то перед взводом Лемешко, выдвинувшимся вперед, вообще ничего не было. А это всех нас немало тревожило.
Для охраны саперов, которые начали свою работу сразу же перед взводом Лемешко, мы выделили от Сомова расчет ручного пулемета. Как только наступили сумерки, за передний край уполз с ручным пулеметом сержант Куприянов, а с ним вторым номером — Лопатин.
За всю войну я не встречал более мужественных, трудолюбивых и скромных бойцов, чем саперы. До сих пор я вспоминаю об их особом, отличном от других воинов отношении к войне, к своему беспримерному подвигу: сапер в бой шел так, словно на работу, и выполнял все с исключительной точностью и всегда очень хорошо. Без всякой позы, без хвастовства, без лихости, что было присуще многим из нас, совершали саперы свое очень трудное, постоянно связанное с риском дело.
В ту ночь они работали быстро, но осторожно и бесшумно, и мы уже рассчитывали, что все обойдется благополучно, как вдруг немцы, видно пронюхав что-то, начали ошалело лупить по взводу Лемешко из
