себе под Новый год особенно сильно? Стать аппаратчицей! И это все?
Ну, признавайся же! Хорошо, признаюсь: снова увидеть Шеремета. Чтобы оказался здесь, рядом…
Дома ждала радость — телеграмма. Из Ростова. «Всегда помню». И больше ничего. Даже подписи нет. Но она-то знала от кого. Отец подозрительно спросил:
— Что это за конспирация?
Лешка ответила насколько могла небрежнее:
— Сама поражаюсь!..
А на душе — ликование: помнит!.. Всегда помнит!.. Значит, она для него не чужой человек, и он не сердится. И где-то в этом городе сейчас думает о ней… Ой, пора на дежурство!
На дворе чудесная метелица. Мама, как всегда, сует котлеты. Три штуки. Ну, ничего — пригодятся ей с Верой. Лешка обнимает мать, чмокает возле уха:
— С Новым годом, мамуся!
Спохватилась, что обошла отца, повернулась к нему:
— Родители! Желаю вам, чтобы ваши дети…
Севка гримасничает: «Давай, давай!» — старается верхней губой достать до своего вздернутого носа.
— …стали высококвалифицированными рабочими и… и, так сказать, гордо несли…
Отец улыбается:
— Ладно уж! Больше дела, меньше слов. Иди, а то опоздаешь.
Он рад, что именно дочери выпала трудная честь праздничного дежурства.
В партизанском отряде они тоже в эти дни назначали на задания лучших. Она сейчас такая же, какой была, когда гоняла по двору футбольный мяч. А то совсем тревожно стало. С некоторых пор он замечал, как она изменилась: похудела, побледнела, ничего не ест, разбрасывает свои вещи и забывает их собрать.
Мать ворчала, выговаривала, потом тоже забеспокоилась:
— Пошла бы на рентген.
— Да ну, мам, — отмахивалась Лешка.
Когда же после кинокартины «Евгений Онегин» она не спала ночь, вздыхала, ворочалась, они заподозрили совсем неладное. Ведь ребенок, долго ли его обмануть? Как это несправедливо устроено на свете: кохаешь, кохаешь свое дитя, и вдруг появляется какой-то, может быть, очень плохой, совсем недостойный ее человек, и родители уже отодвигаются на второй план, и он, этот нежданный избранник, становится для нее всем. Он может надругаться над первым чувством, а ты не спи по ночам и думай, думай, как же спасти свое дитя?
В огромном корпусе ТЭЦ холодно и мрачно. Куда-то в непроницаемую высь уходят гигантские колченогие котлы с мостиками наверху, с красной грудью, переплетенной трубами.
Внизу, в чреве котлов, стоят похожие на жертвенники жаровни, голубеют языками пламени. Лешка дежурит с Верой — они подбрасывают в костер, рядом с жаровнями, полешки, которые, вспыхивая, освещают дремлющие чудовища. Беседуют шепотом, будто боятся потревожить сон гигантов. Но вот у Лешки возникает опасение: а хватит ли дров на ночь? Что-то их маловато. Можно ли будет тогда жечь строевой лес? Позвонить Григорию Захаровичу? Он приказал в случае чего звонить ему отсюда домой. И лучше это сделать сейчас, чем будить ночью. Лешка подняла трубку телефона и попросила квартиру Григория Захаровича.
— Альзин слушает, — клекотнула трубка.
— Говорит дежурная у котлов ТЭЦ Юрасова, — отрапортовала Лешка.
— А-а-а, Красная Шапочка! — молодым обрадованным голосом отозвался Григорий Захарович. — Значит, на посту?
Он разрешил в случае крайней, самой крайней необходимости пустить на подтопку строевой лес и закончил:
— Ну, мы здесь выпьем по чарке за стоящих на вахте. Кто с вами?
— Аркушина…
— Мои новогодние пожелания и ей.
Вера еще печальнее, чем в общежитии, сидит у костра на корточках. Какие-то скорбные складки пролегли у нее от губ вниз. Или они возникли от мятущегося света?
— Григорий Захарович поздравляет тебя с Новым годом! — весело сообщает ей Лешка, подсев рядом. — О чем ты подумала, когда мы пили сегодня эту отвратительную шипучку?
— Да так… — горестно отвечает Вера и тяжело вздыхает.
«Надо ее как-то отвлечь, подбодрить. Наверно, опять приревновала своего Иржанова».
— Знаешь, Верунь, — говорит Лешка, — вот станем аппаратчиками, и нам в цеху каждый день будут бесплатно выдавать молоко!
Она сообщает об этом с таким вожделением, будто сроду не пила молока и поступила на курсы только из-за него.
Но Вера не слушает.
— Что-нибудь с мамой? — допытывается Лешка.
Вера поднимает спокойные, ясные глаза.
— Нет, — говорит она. — Я скоро сама буду матерью.
Лешка онемела от неожиданности, ей захотелось крикнуть:, «Ну что ты болтаешь глупости!» — растормошить Веру, превратить все в шутку. Но она почувствовала, что подруга сказала правду, и, приподнявшись, взглянула на нее с испугом, как на совсем незнакомого, впервые увиденного человека.
— А… а… а… вы зарегистрировались? — пролепетала она первое, что пришло ей на ум, поняв, наконец, весь смысл сказанного.
Вера посмотрела на Лешку, как взрослый на несмышленыша.
— Нет еще… Да разве в этом дело? Разве, если человек захочет уйти, его удержит удостоверение загса?
— Не скажи!.. — освобождаясь от оцепенения, решительно возражает Лешка.
— Не знаю, что будет, — тихо, произносит Вера. — Он не хочет ребенка…
Когда Юрасова позвонила Григорию Захаровичу, он мастерил новый экран для телевизора — любил копаться в хитрых винтиках, проволочках, находил в этом занятии отдых.
К одиннадцати стали собираться гости.
Первым пришел Андрей Дмитриевич Мигун. Он был своим человеком в семье Альзиных, не нуждался в специальном внимании и немедленно прилип к стеллажу с книгами. Влезши на лесенку, Андрей Дмитриевич достал мемуары Репина, полистал, рассматривая бесчисленные карандашные пометки Григория Захаровича, потом взял «Записки психиатра», книгу кораблестроителя Крылова…
В сборнике стихов Э. Багрицкого Андрей Дмитриевич обнаружил старательно упрятанную выписку из истории болезни:
«Больной Альзин Г. З.
Объективные данные: среднего роста, чрезмерной упитанности…»
Мигун улыбнулся: «Пожалуй!»
Далее следовал перечень болезней с мудреными названиями. Судя по тому, что выписку Альзин запрятал далеко, он решил ее «не принимать во внимание».
Появилась чета Чаругиных: Валентина Ивановна с мужем — медлительным, долговязым блондином, которого она называла Васей. Обычно бледное лицо Валентины Ивановны разрумянилось на морозе, и поэтому темные усики почти незаметны.
Чаругин сразу задымил папиросой и повел разговор о безобразиях в ремонтных мастерских, где работал. Он почему-то обращался не к Альзину, напротив которого сидел, а к его супруге Изабелле Семеновне — совершенно седой женщине с молодыми темно-вишневыми глазами.
Валентина Ивановна посматривала на мужа с любовью и какой-то опасливой готовностью
