коттеджей под черепицей, мимо подсолнухов, подвязанных, как при флюсе, платками — чтобы воробьи не выклевали семечки, — мимо дома паркетчика Самсоныча, старинного папиного знакомого, который тоже был в партизанском отряде.
Самсоныч с порога машет Лешке рукой:
— Привет рабочему классу!
А «рабочий класс» в комбинезоне, независимо помахивая черным чемоданчиком, отстукивая каблуками босоножек, идет и идет себе к заводу.
Утренняя степь прохладна и нежна. Иней лег на полынь, на красноватые листья чабреца. Все чаще попадаются Лешке девчата из бригады.
С Верой они встретились у заводской проходной. Обнялись, на мгновение прижались щеками друг к другу, немного постояли — время разрешало. Лешка простить себе не могла, что не уследила за Верой и та познакомилась с этим «типом» Иржановым. Ревнивое чувство подсказывало ей, что Вера уже влюбилась, уже в опасности, и поэтому она спросила строго:
— Ну, видела своего рыцаря?
Вера дружелюбно посмотрела из-под светлых неровных бровей, улыбнулась:
— Видела.
— Слушай, ты мне это прекрати! — потребовала Лешка.
Перепрыгивая через канавы, трубы, они подошли к главному корпусу комбината и по витой лестнице взобрались на самую его верхушку. Здесь каменщикам предстояло класть вентиляционные фонари, а подсобницам Юрасовой и Аркушиной подносить кирпичи.
Сверху видны необозримые колхозные поля, подступающие к заводам комбината, синее море вдали, а поближе, во дворе, — тысячекубовые резервуары.
«Напрасно нам не разрешают работать каменщиками, — думает Лешка. — Дай только мне в руки мастерок, я покажу, как надо набрасывать раствор, закладывать углы и столбы, пожалуйста! Ну ничего, после института построю здесь недалеко Дворец культуры с зимним бассейном».
— Начали, девоньки! — раздался голос бригадира Нади Свирь. Надя сильная, с высокой шеей, голенастая. Такими обычно изображают метательниц диска. У Нади правильные черты лица эллинки, зеленая, в известке, косынка едва прикрывает ворох выгоревших на солнце светлых волос, жесты широки и независимы. В бригаде у Свирь пятнадцать девчат. «Сто пятьдесят лет образования», как говорит она. Здесь и язвительная, бесстрашная Аллочка Звонарева в больших очках, с волосами цвета апельсиновой корки; и вечно хохочущая, крутобедрая Анжела Саблина. Рот ее до того переполнен белоснежными зубами, что кажется, она потому и хохочет не переставая, что не в состоянии сомкнуть словно воспаленные на ветру губы. Над переносицей Анжелы, как у индуски, большая коричневая родинка — предмет всеобщего острословия. У одной только Зинки Чичкиной, прозванной Кармен за черные, свисающие почти до костлявых ключиц волосы, образование — пять классов. Зинка — циник, ругательница, быстра на расправу.
К этому девичьему царству коротких стрижек и толстых кос, загорелых и нежно-матовых лбов, белых сережек в ушах и кирзовых сапог временно прикомандированы два парня: увалень Потап Лобунец и худенький деликатный Стась Панарин. Ну и достается же им на орехи! Недаром Потап поясняет всем знакомым: «В самом вредном цехе работаю». А когда его сочувственно спрашивают: «В каком?» — отвечает обреченно: «Пятнадцать девчат плюс Панарин. — И добавляет: — Попрошу прибавку за вредность».
На верхушке главного корпуса работают с увлечением. Зинка надтреснутым, хрипловатым голосом лихо запевает песню, но ее не поддерживают — не до того. Звонарева, исчезнув на несколько минут, приносит за пазухой шляпки подсолнуха, похищенные неподалеку. Свирь сердится: «Нашла время!» Отнимает добычу и прячет ее в куче одежды у трубы.
У Анжелы брюки в красной пыли, щеки словно натерты кирпичом, блузка с короткими рукавами взмокла, но она, блестя великолепными зубами, кричит подносчикам кирпича просто так, от избытка сил:
— Давай, давай, не задерживай!
К полудню бригада спускается вниз. Теперь Лешка и Вера доставляют на двухколесных тачках раствор. Ничего не поделаешь должность «куда пошлют». Подсобницы… разнорабочие. Самые, самые разно…
Солнца не видно, но воздух, земля, небо исходят зноем. Все небо — белесое, душное. Горячий ветер опаляет лицо, гонит плотные стены пыли.
Лешка толкает тачку перед собой и думает: «Надо поскорее получить профессию. Может, для начала — бетонщицы?» Она делится своими соображениями с Верой, но та от усталости и жары едва жива. Со слезами показывает кровавые мозоли на пухлых ладонях, садится на тачку — отдохнуть хотя бы полминуты. Лешка сердится.
— Не раскисать! — Но отдохнуть подруге дает.
К ним незаметно подходит немолодой мастер Лясько. Лицо у него красное, а губы бледные, и поэтому он кажется безгубым. От Лясько часто попахивает водкой. Если он бубнит: «Аляме тыри-тыри бум-бум без звука», — можно с точностью сказать, что выпито не менее пол-литра. Или, как он игриво объясняет, «двести пятьдесят под копирку».
На второй же день работы Лясько, скользнув глазами по высокой груди Аркушиной, начал было рассказывать сальный анекдот, но Лешка прервала:
— Жене своей расскажите!
Лясько покрутил головой так, что затрясся красноватый студень щек, проворчал презрительно: «Штучка с ручкой!» — но от Веры отстал.
Сейчас, увидев, что она присела отдохнуть, Лясько криво улыбнулся белыми губами:
— Это тебе не романы читать возле мамкиной юбки. Вот какая дела!
Вера вскочила. Слезы обиды сверкнули на глазах. Она судорожно ухватилась за тачку.
— Нечего рассиживаться, — наставительно заметил Лясько и пошел дальше.
Удивительный это был человек — какой-то осколок дремучих времен неграмотных десятников- практиков. Лясько терпеть не мог тех, у кого, как он говорил, «верхнее образование». Отлучаясь со стройки, наказывал внушительно бригадиру: «Ежели в какой-то мере меня не будет к четырем, значит, я совсем вышел». Или неожиданно объявлял, что «импонирует на людей».
Аркушиной он сразу дал почувствовать свою власть, намекал, что может при желании перевести ее на работу полегче. Вера пугливо молчала, а Лешка горячо говорила ей, когда они оставались вдвоем:
— Ты этого святителя не бойся!
Действительно, в удлиненном, застывшем лице мастера, в его пустых глазах, в благообразной розоватой лысине было что-то от угодников, какими изображали их на иконах.
— Мы на него управу найдем! — обещала Лешка, и Вера ободрялась, представляла все уже не так мрачно: конечно, управу найти можно.
Да и каменщик Малов, мужчина лет пятидесяти, с чугунными плечами, с продубленной, коричневой кожей лица, услышав как-то разговоры Лясько, сказал Вере, по-волжски окая:
— Ты, доченька, не робей… Я об этом храпаидоле на общем собрании вопрос поставлю, научим его, как относиться к молодым кадрам.
Вера пробормотала, что они и сами за себя постоят, но в душе была благодарна каменщику.
Потап Лобунец и Станислав Панарин жили вдвоем в самой маленькой комнате общежития, вместе ходили на работу, вместе гуляли вечерами в парке и у пристани.
Лобунец — с Тамбовщины. После средней школы он работал трактористом в колхозе, получил водительские права. В Пятиморск приехал по комсомольской путевке, когда в степи забивали первые колышки на строительстве комбината. Потапу понадобился месяц, чтобы пересесть на бульдозер.
Он ухаживал за ним, как за живым существом: ежедневно чистил скребком и щеткой, как добрый кавалерист коня, ремонтировал, смазывал, заправлял.
Сын инженера Станислав Панарин, щупленький, с острыми локтями, работал крановщиком. Сначала на «Журавле», сам похожий на него тонкой длинной шеей и тощим телом, потом овладел более мощным «Пионером-2», и, наконец, башенным краном. У этого — радиотелефонная аппаратура, электромагнитный
