посоветуемся.
Он сразу же увлекся новой идеей, увидел в ней открывающиеся возможности.
— Цехи возьмут шефство над классами. Комсомол выделит вам пионервожатых. Хорошо бы детям встретиться с бригадой коммунистического труда, скажем, Нади Лобунец. Затем… Панарин расскажет о поездке в Англию, а я, если разрешите, прочту лекцию «Химия соревнуется с природой».
Он словно бы размышлял вслух:
— Если какой-нибудь малец получит двойки, мы его за ушко — в цех, в красный уголок. Расскажем о своих успехах и по-рабочем спросим: «Почему же ты так?» А сирот можно разобрать и по семьи на субботу, воскресенье. — Он посмотрел на Леокадию веселыми глазами. — Гожусь в воспитатели?
— Еще как!
— Тогда зачисляйте на общественных началах.
Она уже совсем собралась уходить, когда Григорий Захарович вдруг сказал:
— Между прочим, сегодня был в нашей амбулатории Куприянов.
От неожиданности лицо Леокадии залила краска.
— Помогает организовать в цехах терапевтическую помощь.
Не заметив смущения Леокадии, Альзин сказал убежденно:
— Одаренный и, главное, хороший человек. Цены таким нет.
Вот и еще одна рекомендация для полного комплекта. Но ей-то от этого не легче.
Леокадия ушла, а Григорий Захарович подошел к окну, постоял, о чем-то напряженно думая. От левой брови к седым волосам пролегли по высокому лбу две морщины, похожие на расходящиеся тонки лучи.
«Эта девочка, видно, точно знает, чего хочет… Вообще молодые шестидесятых годов сложнее, чем были мы в их возрасте. Мы порой не прочь побурчать, мол, „не та молодежь ныне пошла, несерьезна, бескрыла“… А если быть справедливыми? Ведь в массе своей они богаче и интереснее нас, прежних… Глубже, разностороннее их образованность, неизмеримо выше вкус, духовные запросы.
Разве это плохо, что они любят одеться покрасивей, что не нравятся шаблоны в речах и наши, порой нудноватые, поучения? Конечно, огорчаешься, когда наталкиваешься, на недостаточную почтительность к старшим или чрезмерную самонадеянность.
И все же… И все же… недалёки те отцы, что хотят видеть своих, детей во всем такими же, какими они сами были. Разве к тому лучшему, что было в нас, не должно прибавиться еще и новое? Нет, милые, интересный вы народ, и мы вам поможем…
Действительно, как она верно сказала: „Большой химии понадобятся большие люди“. Но и они от соприкосновения с химией станут еще смелее… умнее… Потому что она, как производство наивысшего типа, формирует новый круг интересов, требует непрерывного обучения и переучивания, обостренной пытливости, масштабности взглядов, незаурядных волевых качеств… Да, да, проблема Большой химии — это проблема большого Человека!..»
Он возвратился к столу: надо было написать очень трудное письмо.
Его московский друг, крупный ученый, Леонид Хрисанфович Безбыш, часто поддерживавший их комбинат и приезжавший в Пятиморск, предложил свой метод окисления мягких парафинов. Научно- исследовательский институт, возглавляемый им, выхлопотал около миллиона рублей, чтобы построить в Пятиморске цех, подтверждающий правильность расчетов.
И вдруг Стась Панарин, Валентина Ивановна, Громаков, Мигун в один голос заявили: метод, предложенный ученым, экономически невыгоден — технология сложна, громоздка, не отработана, продукция, получится дорогой, низкого качества, строить цех преждевременно. И все это с неотразимыми аргументами в докладных записках.
Григорий Захарович и сам видел, что новый метод недоработан в экспериментальной стадии, и его порадовало в рассуждениях молодых помощников, что на первый план они выдвинули соображения государственной целесообразности. Ни личная обаятельность Безбыша, ни то, что он, по существу, опекун комбината, не увели их в сторону от главного. Теперь надо было написать Леониду Хрисанфовичу деликатное, но честное письмо. Потому что… потому что истина превыше всего.
Но письмо, пожалуй, лучше написать дома, когда все улягутся.
Леокадия вышла на улицу. В кафе сидели молоденькие девчонки. Верзила небрежно настраивал на ходу транзистор. Грузовик протащил смоляной баркас, лежащий на прицепе.
У входа в гастроном, под полосатым шатром окна, орал в коляске младенец, обидчиво поглядывая на подвешенный над ним пучок редиски. Кто-то наклеил на столбе объявление: «Требуется няня для трехлетнего ребенка», а озорная рука впереди «трехлетнего» приписал, «двадцати».
Всем известный в городе моряк Онуфрий Павлович, полвека бороздивший моря, видно, стал на вечный прикол. Он сидел сейчас в парке на скамейке, жмурясь от предзакатного солнца; гроздья акации источая сладковатый запах, нависли над его форменной фуражкой казалось, угнездились на ней.
Леокадия подошла к щиту с наклеенными афишами. Одна из них спрашивала: «Кто вы, доктор Зорге?» Народный театр ставил пьесу «Все остается людям». В глаза бросилось: «Клуб химиков… Лекция депутата горсовета врача Куприянова „Завтрашний день пятиморского здравоохранения“».
Ей захотелось немедленно увидеть и услышать его. Лекция начиналась минут через двадцать. А что, если пойти?
Она вошла в клуб, когда зал уже был заполнен, забилась в угол самого последнего ряда.
Издали Алексей Михайлович показался ей совсем чужим, вдвойне недоступным. Леокадии понравилась та свобода, с которой Куприянов излагал свои мысли, его густой молодой голос, естественная простота с какой он держался.
Но кто-то, совсем недалеко, мешал слушать, громко говорил, бесцеремонно смеялся. Леокадия недовольно повернула голову. Впереди и немного левее хорошенькая блондинка увлеченно рассказывала о чем-то соседке — нашла время и место!
— Прекратите! — сдавленным шепотом, но так, что блондинка обернулась, потребовала Леокадия.
Пожилая женщина в очках, сидящая рядом с Юрасовой, тихо, насмешкой в голосе сказала:
— Это его жена.
Минут десять спустя Леокадия, пригибаясь, пробралась к выходу.
Ощущение у нее было такое, будто ее изгнали из зала: было и стыдно, и обидно, и что-то оскорбительное мерещилось ей. Зачем он пошла? Зачем вообще думает об этом человеке?
Рядом, сейчас, не задевая ее, жил город. Сновали автобусы, многоэтажные корпуса домов были заполнены чужими жизнями, и где-то его квартира, его, чужая для нее жизнь.
«Есть ли вообще на свете то великое чувство, о котором писали к сотнях романов, из-за которого ехала в Сибирь Волконская, принимала муки Аксинья? — думала Леокадия. — Или теперь это всё величают „обветшалой романтикой века колымаг“? Неправда, есть!» Она никогда не искала мимолетных знакомств, бездумности случая, но верила тайно, что и к ней придет настоящее.
Розовели клубни туч на зеленоватом небе. Промчался трамвай, выбивая из-под рельсов белые лепестки акации. На перилах высокого гостиничного балкона отдыхали чайки.
Вдали штормило море. Ветер доносил усталое ворчание грома.
Леокадия повернула к морю. Чем ближе подходила она к нему, тем громче становился прибой, теперь уже похожий на пушечную канонаду.
У самого берега Леокадия остановилась. Волны выгибали серые крутые спины, и с них стремительно скатывалась пена. У самого основания набережной какая-то глубинная сила выталкивала высоко вверх белые гейзеры, и ветер стеною нес к земле пенное кружево, и брызги повисали в воздухе.
Подставляя им лицо, Лешка радовалась каждому новому взлету бушующей лохматой стены. Сила моря словно бы входила в Лешку, передавалась ей.
Нет, не минет и ее большое чувство, и она встретит его незагрязненным сердцем.
Успокоенная, Леокадия отправилась в интернат. В канаве у школьного забора, свернувшись, лежал шланг. «Как убитая змея», — подумала Лешка. Оглянулась — никто не видит? — и, перемахнув через
