Вот я и в Кринице. «Патрия» переполнена. Хорошо, что Тото заказал мне номер. К сожалению, все большие номера уже заняты. Много знакомых. Все уверяют, что проводят время замечательно.
Первой особой, с которой я столкнулась в вестибюле «Патрии», была… мисс Элизабет Норман. Она как раз спускалась в ресторан ужинать. Уже успела загореть. Не без огорчения, должна признать, что вид она имеет привлекательный. Однако теперь я удостоверилась, что ее рыжие волосы крашеные. К рыжим женщинам загар так хорошо не пристает; зачастую они покрываются веснушками, чего я желала бы ей от всей души. Или она не помнит меня по Варшаве (мы виделись в «Бристоле» едва ли несколько раз), либо прекрасно умеет притворяться, ее зеленые глаза скользнули по мне с полным безразличием. Я уже успела узнать, что она живет на втором этаже и, по всей видимости, занимает большой номер. Это немного испортило мне настроение. Директор обещал, что как только освободится номер на третьем этаже, где пока живет какой-то богатый немец из Верхней Силезии, он переселит меня туда.
Я немного утомлена путешествием и краковскими визитами. Человек даже не знает, как много у него дальних родственников.
Все же Тото мастер на широкие жесты. Я бы сказала даже, что это произвело хорошее впечатление в отеле: в моем номере меня ждал большой букет роз. Видимо, он заказал его телеграфом.
Поужинала я у себя в номере. Теперь записываю эти несколько слов, чтобы скорее принять ванну и лечь в постель. Снизу доносятся звуки оркестра. Интересно, завязала ли и Бетти уже тут какие-то знакомства. Представляю себе, какие она имеет наряды! Но пусть знает, что и у меня есть что показать!
Суббота
Встретила Ромека. Приятно все же, когда кто-то при каждой встрече с тобой краснеет, как гимназистка. Это укрепляет веру в собственные достоинства. Я задержала сани и позвала его. Он стоял перед каким-то магазином и, обернувшись, споткнулся о сугроб на краю тротуара. Когда увидел меня, страшно смутился, что при его видной внешности просто очаровательно. Одет он был, как всегда, безупречно. Это его огромное преимущество. Терпеть не могу плохо одетых мужчин. Вот, например, Лешек Понимирский никогда не заботится о своей одежде. Подозреваю даже, что он очень редко моется.
Ромек поцеловал мне ручку и сказал:
— Ой, я даже не подозревал, что ты в Кринице, Если бы… Он не закончил, но я спросила:
— А если бы ты знал об этом?..
Я подвинулась, освободив ему место рядом с собой. Когда лошади тронулись, он многозначительно произнес:
— Если бы я знал об этом, то не проклинал бы так своего врача за то, что он меня сюда сослал. А ты… ты здесь одна?..
— Да, Яцек сидит в Варшаве. А ты?..
— Я?.. — удивился он. — А с кем я мог бы здесь быть?
Я засмеялась.
— Ну, дорогой Ромек! Не станешь же ты меня уверять, что вечно живешь отшельником.
Он отвернулся. Все эти вопросы его ужасно смущают. Порой мне даже смешно при мысли, что этот молодой человек вообще еще не знает, что такое женщина. Правда, это может быть очень интересно. Представляю себе, как бы он повел себя при таких обстоятельствах. Все женщины оглядываются на наши сани. Я не удивляюсь. Ромек может понравиться любой. Вот потеха. Наверное, не одна его преследует. А этот бедняга защищается, как лев.
— Я не избегаю людей, — сказал Ромек наконец.
— Только противоположного пола?..
Он пристально посмотрел на меня и произнес тоном сурового приговора:
— Ты очень изменилась.
— Стала хуже?
Ромек отвернулся и чуть не с гневом сказал:
— Да.
Все это начинало меня развлекать.
— Что, плохо выгляжу?
— Я не об этом.
— Пополнела?
— Ой, нет. Ты притворяешься, что не понимаешь меня. Изменилась своим поведением… Иначе смотришь на жизнь, чем раньше, чем тогда, когда…
— Что — «когда»?
— Когда я так рассчитывал на тебя…
Это просто несчастье, какой он патетический, этот юноша! Если бы меня не прельщало его безмятежное целомудрие, я уже начала бы скучать. Интересно, как повел бы себя такой человек, если бы попал в ловкие руки той же, например, Бетти Норман. Это была бы неслыханная комедия. Она, конечно, подстраивалась бы к нему. А я слишком большая сибаритка, чтобы доставлять себе столько хлопот. Если его шокирует мое поведение, пусть терпит. Или утратит привязанность ко мне, или сумеет приспособиться к моему facon d'ёtre (Образ жизни (франц.)). В конце концов, не так уж он мне и нужен, и я могу позволить себе такой риск.
Я сказала ему:
— Мой дорогой Ромек. Я уже не та глупенькая девочка. А ты, кажется, всегда собираешься витать над облаками, собирать цветочки и играть на свирели. Это, может, и интересно в восемнадцать лет. Но подумай, что когда-нибудь, став министром или председателем, отрастив животик, ты будешь выглядеть с этой своей манерой довольно смешно.
Я чувствовала, что от моих слов его коробит. Очень похоже на то, что его поведение объясняется робостью. Хотела бы я знать, о чем он мечтает. Наверное, это полностью противоположно тому, чем он живет. Его мечты должно быть полны дерзкими любовными достижениями. Возможно, присутствует и цинизм.
— Я стараюсь не иметь никакой манеры, — недовольно сказал он.
— Ну, может, я не так выразилась. Просто твое отношение к жизни страшно неудобно.
— Как это понимать?
— Ты ходишь на котурнах. Стука много, а ноги словно связаны.
— Стука?
— Да, — я решила быть откровенной. — Своей кротостью и ненавязчивостью ты создаешь вокруг себя рекламный шум. Словно приглашаешь добиваться себя.
Он нетерпеливо пожал плечами.
— Я совсем не хочу, чтобы меня добивались.
— Тем хуже.
— Мне это просто не нужно.
— Однако впечатление ты создаешь именно такое, — продолжала я дальше — Вот, мол, человек не от мира сего, который ревностно хранит сокровища своего сердца, зачарованная королева, неприступная крепость, ожидающая победоносную завоевательницу.
Он искренне засмеялся.
— Поверь, не жду. И вообще эти вещи занимают слишком мало места в моей жизни, чтобы уделять им такое внимание.
— А, это ты хочешь сказать, что я слишком много о них думаю.
— У меня не было такого намерения, но если уж мы об этом заговорили… Не стану отрицать. Мне действительно кажется… Мне может показаться, что ты уделяешь им слишком много времени.
— Можно ли уделять слишком много времени любви?!
Он снова покраснел и ответил каким-то совсем иным тоном:
— Любви можно отдать всю жизнь.
Даже странно, что этот Ромек с его красотой такой серьезный. Я присматривалась к его профилю. Есть в нем что-то от Савонаролы. Классические линии лба, носа, подбородка и какое-то непримиримое выражение лица. Он мог бы быть жестоким. Если бы не любил меня, я наверняка его боялась бы. Странно все же, какую большую власть может дать чувство. Я сидела рядом с ним и говорила ему досадные и неприятные вещи, зная, что ничто мне не угрожает, что одна моя улыбка, одно прикосновение руки могут сделать его счастливым.
— Жизнь была бы очень скучной, — сказала я, — если бы я смотрела на нее твоими глазами.
— Скучной? — удивился он. — Я вовсе не скучаю.
— Ты относишься к ней слишком серьезно.
— Так, как она того заслуживает.
— Совсем не заслуживает. В том-то и дело, что не заслуживает. Ты, например, знаешь, что такое приключение?
Он пожал плечами.
— У меня было много приключений.
— Сомневаюсь. Во всяком случае, ты наверняка ничего не сделал, чтобы они случились с тобой. Все у тебя должно быть запланировано и предусмотрено. По крайней мере то, что является осознанным. Какая-то убийственная последовательность.
— Я тебя не понимаю.
— Да очень просто. Ты всегда знаешь, что сделаешь. Знаешь, что и зачем.
— Я думаю, каждый знает, что и зачем он делает.
— Вовсе нет. Тот, кто знает, в чем вкус жизни, любит чувствовать себя, как лодка без руля на волнах.
— О-о-о… То есть куда ветер занесет?
— Нет. Общего направления можно придерживаться. Но некоторые отклонения просто необходимы, чтобы уберечь нас от скуки.
Ромек прикусил нижнюю губу. Это еще больше подчеркнуло упрямое выражение его лица.
— Прошу прощения, Ганечка, что я не умею быть забавным товарищем, — сказал он. — Прости, что тебе со мной было скучно. Если позволишь, я здесь сойду. Именно к этому фотографу мне надо по одному делу.
Я засмеялась.
