Агасфер. Том 3

откровенным счастьем, что Роден, несмотря на свою невозмутимую наглость, на мгновение встревожился. Но, казалось, он не растерялся и после недолгого молчания произнес с видом презрительного сожаления:

— Дорогая мадемуазель, вероятно, мы никогда больше не увидимся… Не забудьте только одну вещь, которую я вам повторяю: я никогда не оправдываюсь. Это дело будущего. А пока все-таки остаюсь вашим покорнейшим слугой, — и он поклонился. — Ваше сиятельство, мое глубочайшее почтение.

И, поклонившись графу еще смиреннее, он вышел из комнаты.

Только что Роден успел выйти, Адриенна подбежала к письменному столу, написала наскоро несколько слов, запечатала записку и сказала господину де Монброну:

— До завтра я не увижу принца… из чувства суеверия, а также потому, что для моих планов необходимо обставить эту встречу торжественнее… Вы все узнаете, но я ему написала, потому что с таким врагом, как господин Роден, надо все предвидеть…

— Вы правы, милое дитя, давайте письмо.

Адриенна протянула записку.

— Я высказала ему достаточно, чтобы успокоить горе, но не так много, чтобы мне удалось поразить его неожиданностью, которую я с восторгом готовлю.

— Чувствуется ваш ум и сердце… Спешу к принцу, чтобы передать письмо. Я его не увижу, потому что не смогу за себя отвечать. А что же, наша прогулка и посещение театра не отложены?

— Нет, нет, конечно. Мне более чем когда-либо хочется забыться. Потом я чувствую, что воздух мне принесет пользу… я немножко разгорячилась в беседе с господином Роденом!

— Старый негодяй!.. Но мы еще о нем поговорим… Я спешу к принцу, а затем заеду за вами с госпожой де Моренваль, чтобы ехать кататься на Елисейские Поля.

И граф де Монброн стремительно вышел, столь же радостный и сияющий, насколько он был грустен и печален при своем появлении.

6. ЕЛИСЕЙСКИЕ ПОЛЯ

Прошло около двух часов после разговора между Роденом и мадемуазель де Кардовилль. Многочисленные гуляющие, привлеченные на Елисейские Поля ясностью прекрасного весеннего дня (был конец марта), останавливались, чтобы полюбоваться красивым выездом.

Прелестная голубая с белым карета была заложена четверкой породистых коней золотисто-гнедой масти, с черными гривами. Сбруя блестела серебром, а два маленьких ездовых (так как лошади запряжены были a la d'Aumont) совершенно одинакового роста, в черных бархатных шапочках одеты были в куртки из голубого кашемира с белым воротом, в кожаные штаны и в сапогах с отворотами. На запятках сидели два высоких напудренных лакея, также в голубой ливрее с расшитыми белым воротником и обшлагами. Невозможно было представить себе лучшего выезда. Горячие, породистые, сильные лошади, искусно управляемые ездовыми, шли ровным шагом, грациозно покачиваясь, грызя удила, покрытые пеной, и встряхивая время от времени белые с голубым кокарды, обрамленные развевающимися лентами с пышной розой посередине.

По другой стороне аллеи ехал верхом человек, одетый с элегантной простотой, и не без гордого удовлетворения любовался упряжкой, которая, так сказать, являлась его созданием. Этот человек был господин де Бонневиль, или, по выражению графа де Монброна, шталмейстер Адриенны, так как эта коляска принадлежала ей.

В программе волшебного дня произошло маленькое изменение. Господин де Монброн не смог вручить принцу письма Адриенны, так как Феринджи сообщил ему, что Джальма с утра уехал в деревню с маршалом Симоном. Но принц должен был вернуться к вечеру, и письмо тогда должны были ему передать.

Адриенна успокоилась относительно Джальмы и, зная, что дома он найдет ее письмо, в котором хотя и не говорилось прямо о счастье, ожидавшем индуса, но дан был все-таки легкий намек на него, Адриенна, повторяем мы, по совету графа поехала кататься в собственном экипаже, чтобы показать свету, что, несмотря на коварные слухи, распускаемые княгиней де Сен-Дизье, она решила не изменять ничего в своих планах жить отдельно и иметь свой дом. На Адриенне была надета маленькая белая шляпка с вуалеткой из белых мягких кружев, обрамлявшая розовое лицо и золотистые волосы. Бархатное платье гранатового цвета целиком скрывалось под зеленой кашемировой шалью. Молодая маркиза де Моренваль, тоже очень хорошенькая и элегантная, сидела справа, а граф де Монброн занимал переднюю скамейку коляски.

Те, кто знает Парижское общество или, лучше сказать, ту его незначительную часть, которая всякий солнечный день появляется часа на два на Елисейских Полях, чтобы увидеть других и себя показать, хорошо поймут, какой громадный эффект должно было произвести появление мадемуазель де Кардовилль на этой блестящей прогулке. Это было неожиданное, невероятное событие. Свет, как говорится, не верил своим глазам, видя, что восемнадцатилетняя девушка с миллионным состоянием, принадлежавшая по рождению к знати, явилась в собственном экипаже доказать всем, что она живет свободно и самостоятельно, наперекор правилам и приличиям. Подобного рода эмансипация казалась чем-то чудовищным, и все были удивлены, что скромная и полная достоинства манера мадемуазель де Кардовилль держать себя опровергала клевету княгини де Сен-Дизье и ее друзей относительно помешательства молодой девушки.

Несколько щеголей, катавшихся верхом, пользуясь своим знакомством с маркизой де Моренваль или господином де Монброном, подъезжали к экипажу, раскланивались и сопровождали его в течение нескольких минут с целью посмотреть, полюбоваться, а может, и послушать мадемуазель Адриенну, которая вполне удовлетворила их желания и разговаривала с обычными для нее обаянием и умом. Воодушевление и удивление достигли после этого крайних пределов. То, что раньше называли чудачеством, теперь получило название прелестной оригинальности, и только от мадемуазель де Кардовилль зависело отныне, захочет ли она, чтобы ее провозгласили королевой изящества и моды. Девушка очень хорошо понимала произведенное ею впечатление. Она была этим и счастлива и горда, думая о Джальме. Когда она сравнивала своего возлюбленного с модными кавалерами, ее счастье возрастало. Все эти молодые люди, большинство из которых не покидали Парижа, разве что в крайнем случае отваживались съездить в Неаполь или Бадей, казались ей такими серенькими рядом с Джальмой, участником многих кровавых войн, молва о мужестве и геройском великодушии которого, служа предметом восторга путешественников, донеслась из глубокой Индии до Парижа. Все эти изящные франты в их шляпах, коротеньких сюртучках и больших галстуках не могли и сравниться с индийским принцем, мужественная и тонкая красота которого еще больше подчеркивалась блеском богатого и живописного костюма!

В этот счастливый день все для Адриенны было переполнено радостью и любовью. Заходящее солнце заливало золотом своих лучей место прогулки. Воздух был теплый, экипажи перекрещивались со всех сторон, быстро мелькали горячие кони всадников, легкий ветерок колыхал шарфы женщин и перья их шляп; всюду, наконец, были шум, движение и свет. Адриенне было забавно наблюдать из коляски за пестрым калейдоскопом парижской роскоши. Среди блестящего хаоса она мысленно видела нежное, меланхолическое лицо Джальмы. Вдруг на ее колени что-то упало… Она вздрогнула. Это был полуувядший букет фиалок. В ту же минуту рядом с коляской послышался детский голос:

— Добрая госпожа… Ради Бога… одно су!..

Адриенна повернулась и увидела маленькую девочку, бледную и истощенную, с грустным и кротким личиком, в лохмотьях, протягивавшую руку с мольбой во взоре. Хотя этот разительный контраст между крайней нуждой и крайней роскошью был так обычен, что не удивил никого, Адриенна вдвойне им огорчилась. Ей пришла на ум Горбунья, находящаяся, быть может, в эту минуту в когтях страшной нищеты.

— Пусть по крайней мере, — подумала молодая девушка, — этот день будет не для меня одной днем лучезарного счастья!

Наклонившись немного, она спросила малютку:

— Есть у тебя мать, дитя мое?

— Нет, мадемуазель, у меня нет ни отца, ни матеря.

— Кто же о тебе заботится?

— Никто, мадемуазель; мне дают букеты на продажу… и я должна приносить деньги… иначе меня бьют.