бы во имя нашей благодарности… благодарности, в которой мы воспитаем и наших детей, которые не будут иметь счастья знать вас… Да… прочтите это письмо… и если даже после этого вы не измените своего решения… ну, тогда, видно, делать нечего! Все будет кончено… для нас, бедных тружеников… Значит, мы, несчастные труженики, навек потеряли своего благодетеля, который обращался с нами, как с братьями… видел в нас друзей… подавал великодушный пример, которому рано или поздно последовали бы и другие… так что постепенно, мало-помалу, благодаря вам, освобождение пролетариев началось бы… Ну, что ж, несмотря ни на что для нас, детей народа, ваше имя навсегда останется священным, и мы будем произносить его всегда только с уважением и умилением, так как не можем помешать себе жалеть вас…
Слезы прерывали речь Агриколя и не дали ему окончить. Его волнение дошло до предела. Несмотря на мужественную энергию, свойственную его характеру, он не мог сдержать слез и воскликнул:
— Простите, простите, что я плачу, но я не могу… я оплакиваю не только себя… У меня сердце разрывается за тех хороших людей, которые долго будут горевать, узнав, что им никогда не видеть больше господина Гарди, никогда!
Волнение и тон Агриколя были так искренни, его благородное открытое лицо, орошенное слезами, выражало такую трогательную преданность, что господин Гарди впервые за дни пребывания у преподобных отцов почувствовал, как его сердце словно слегка сжалось и ожило. Ему показалось, что животворящий луч солнца прорезал ледяной мрак, в котором он так долго прозябал.
Он протянул руку кузнецу и сказал взволнованным голосом:
— Друг мой… благодарю!.. Это новое доказательство вашей преданности… эти сожаления… все они меня трогают, волнуют… но это волнение сладко… в нем нет горечи… Я чувствую, что оно мне полезно…
— Ах! — с проблеском надежды воскликнул Агриколь. — Не сдерживайтесь, послушайте голоса вашего сердца: оно подскажет вам, что вы должны устроить счастье любящих вас людей… А для вас… видеть их счастье… значит быть счастливым самому… Прочтите письмо великодушной девушки… оно, быть может, закончит то… что мне удалось начать… А если и это не поможет… тогда…
Произнося последние слова, кузнец бросил полный надежды взгляд на дверь; затем он прибавил:
— Умоляю вас, прочтите это письмо… Мадемуазель де Кардовилль просила меня подтвердить все, что в нем написано…
— Нет… нет… я не должен его читать… — с колебанием говорил господин Гарди? — К чему? Зачем будить сожаления?.. Да… правда, я очень любил вас… у меня было много планов относительно вашего будущего… Но зачем об этом думать?.. Прошлое невозвратимо…
— Как знать? — отвечал Агриколь, с радостью замечая нерешительность в тоне господина Гарди. — Прочтите сперва это письмо.
Уступая настояниям кузнеца, господин Гарди неохотно распечатал письмо и начал читать. Постепенно на его лице появилось выражение умиления, благодарности, восхищения. Он дважды прерывал чтение и в горячем порыве, удивлявшем его самого, повторял:
— О! Как это хорошо… как благородно! — Затем, прочитав письмо до конца, он, грустно вздохнув, заметил Агриколю:
— Какое сердце у мадемуазель де Кардовилль! Какая доброта! Какой ум!.. Какие возвышенные мысли! Я никогда не забуду, с каким благородством она делает мне свое великодушное предложение! Дай Бог ей счастья… если оно здесь возможно, в этом грустном мире!
— О! Поверьте, — продолжал с увлечением кузнец, — мир, в котором живут подобные люди и многие другие, если и не обладающие неоценимыми достоинствами той превосходной девушки, то все же достойные привязанности честных людей, — этот мир не состоит только из грязи, испорченности и злобы… Напротив, он свидетельствует в пользу человечества… Этот мир ждет вас, призывает вас… господин Гарди!.. Послушайтесь совета мадемуазель де Кардовилль, примите ее предложение… вернитесь к нам… вернитесь к жизни… ведь этот дом — сама смерть!
— Вернуться в мир, где я так страдал?.. Покинуть это спокойное убежище?.. — нерешительно отвечал господин Гарди. — Нет! Нет! Я не могу… я не должен.
— Я не рассчитывал на одного себя, чтобы убедить вас, — воскликнул с возрастающей надеждой кузнец. — У меня есть могущественный помощник (он указал на дверь), которого я приберегал напоследок… Он явится, если вы позволите.
— Что хотите вы этим сказать, друг мой?
— Эта хорошая мысль пришла на ум все той же мадемуазель де Кардовилль… впрочем, у нее других и не бывает. Зная, в какие опасные руки вы попали, зная коварную хитрость этих людей, стремящихся подчинить вас своей власти, она мне сказала: «Господин Агриколь, характер господина Гарди так добр и благороден, что его легко могли ввести в заблуждение… честное сердце с трудом ведь верит в чужую низость… Но есть человек… сан которого должен в данном случае внушить доверие господину Гарди… этот удивительный священник к тому же нам родня и сам чуть не сделался жертвой непримиримых врагов нашей семьи!»
— Кто же этот священник? — спросил господин Гарди.
— Аббат Габриель де Реннепон, мой приемный брат, — с гордостью объявил кузнец. — Вот благородный священник!.. Ах, если бы вы познакомились с ним раньше, вы бы не впали в отчаяние, а надеялись. Ваша печаль уступила бы его утешениям!
— Где же он? — с любопытством и удивлением спрашивал господин Гарди.
— Там, в приемной. Когда отец д'Эгриньи увидал его со мною, он страшно рассердился и велел нам уйти. Но славный Габриель заметил, что ему надо будет, быть может, побеседовать с вами о важном деле и потому он останется… Я же, как более нетерпеливый, попросту оттолкнул аббата, который хотел преградить мне путь, — и ворвался к вам… Очень уж мне хотелось повидать вас… Теперь вы, месье, примите Габриеля, не правда ли? Он не посмел войти без вашего позволения… Я пойду за ним. Вы поговорите и о религии… Право, его вера самая истинная, потому что она успокаивает, утешает, ободряет… вы это сами увидите… Может быть, благодаря мадемуазель де Кардовилль и Габриелю вы, наконец, возвратитесь к нам! — воскликнул кузнец, не имея сил скрыть свои радостные надежды.
— Друг мой… нет… я не знаю… я боюсь… — со все возраставшим колебанием говорил господин Гарди, чувствуя невольно, что он ожил, согретый сердечными словами кузнеца.
Воспользовавшись замешательством бывшего хозяина, Агриколь открыл двери и крикнул:
— Габриель… брат мой… иди, иди… господин Гарди желает тебя видеть…
— Послушайте, друг мой, — возражал господин Гарди, все еще колеблясь, но почти довольный тем, что его согласия добились, так сказать, силой. — Друг мой, что вы делаете?
— Я зову нашего и вашего спасителя! — отвечал Агриколь, совсем опьянев от счастья и уверенный, что вмешательство Габриеля в дела господина Гарди будет успешным.
По призыву кузнеца Габриель вошел в комнату господина Гарди.
33. ТАЙНИК
Мы уже говорили, что в стенах многих комнат, занимаемых пансионерами преподобных отцов, были устроены некие тайники для облегчения непрерывного шпионажа, которым орден окружал тех, за кем он желал наблюдать. Господин Гарди находился в числе тех, за кем наблюдали. Поэтому возле его комнаты было устроено тайное помещение, в котором могли находиться два человека; труба, похожая на каминную, проветривала и освещала эту комнатку, в которой находилось и отверстие акустического прибора, помещенного так искусно, что в тайнике было слышно со всей ясностью каждое слово, произнесенное в соседней комнате: кроме того, несколько круглых дырочек, ловко прорезанных и замаскированных в различных местах, позволяли видеть все то, что происходило в комнате.
В эту минуту в тайнике находились д'Эгриньи и Роден.
Тотчас же после внезапного появления Агриколя и твердого ответа Габриеля, который объявил, что будет говорить с господином Гарди, если тот его позовет, отец д'Эгриньи, не желая производить шума, который вызвала бы его попытка помешать свиданию Агриколя с господином Гарди, но сознавая, какие опасные последствия могли произойти для планов ордена благодаря этому свиданию, отправился посоветоваться к Родену.
Роден во время своего быстрого и счастливого выздоравливания жил в соседнем доме, также
