решительно пресекла подобные разговоры и выставила его из дома.
В феврале 1956 года меня вызвали к коменданту Хаушикову в Жигалово. На встрече присутствовал и офицер КГБ по фамилии Швецов из Иркутского управления этой зловещей организации. Он был очень любезен и положил на стол передо мной три фотографии, на которых я был изображен в обществе генерала танковых войск Вермахта Фрица-Губерта Грезера, командующего 4-й танковой армией. У них оказались и другие документы из захваченных советскими войсками архивов Вермахта. Под давлением этих улик я не стал отпираться и признался, что я бывший немецкий снайпер, обер-ефрейтор Бруно Сюткус.
Швецов сообщил: «Нам давно известно, кто вы такой. На вас уже заведено уголовное дело!» Позднее я узнал, что меня хотели судить судом военного трибунала, вменяя мне военные преступления, но после того как в Москве состоялась встреча первого канцлера ФРГ Конрада Аденауэра с Хрущевым, следствие отложили и предоставили мне амнистию. Далее Швецов заявил, что мне чрезвычайно повезло, и я очень легко отделался, так что должен благодарить за это судьбу. «Если бы мы взяли вас раньше, то вы давно уже были бы мертвы. Вы счастливчик. Вас спасла ссылка в Сибирь».
Как выяснилось позднее, советская амнистия отличается от любой другой амнистии. Комендант сказал мне, что в результате амнистии меня исключат из колхоза. Но для такого исключения требовалось решение колхозного правления, принимаемого в присутствии всех членов трудового коллектива. Только после него я получу соответствующий документ. В Рудовке я показал Тони свидетельство об амнистии, которое давало мне право получить документы, удостоверяющие мою личность. Присутствовавший на собрании председатель сельсовета сказал, что Антонина может обратиться за документами, разрешающими ей возвращение в Литву. Если она его получит, то срок ее ссылки будет признан полностью отбытым. После этого меня исключат из колхоза. Мы с Тони ушли с собрания, и наше поведение власти сочти демонстративно пренебрежительным.
Антонина сняла полдома с шестью сотками земли у Марины, жительницы Жигалова, и заплатила ей 800 рублей авансом за полгода проживания. Так мы переехали на новое место. Мне было жалко покидать Рудовку. Я привык к этой деревне и купил там дом. Это была моя первая собственность. Мы продали дом в Рудовке и ранним утром переехали в Жигалово без разрешения колхоза. Однако в райцентре получить работу я не смог, поскольку не имел разрешительного документа из Рудовки. Поэтому мне пришлось вернуться для встречи с председателем сельского совета. Тот сердито отчитал меня. Кем я себя возомнил? Зачем демонстративно ушел с собрания? По его мнению, моя вина была больше всех прочих мыслимых прегрешений. Председатель сравнивал меня с убийцей, которого нужно даже не расстрелять, а повесить. Он ничего не знал о моем помиловании. Таким образом, мне пришлось вернуться на работу в колхоз в Рудовке. Председатель не собирался выдавать мне никаких документов, позволявших получить паспорт. Я сказал, что в таком случае не вернусь в колхоз, и тогда он выставил меня из конторы.
Я был в полной растерянности. Зная, что денег у нас мало, я отправился на мельницу и спросил, нужны ли дрова. Лишь немногие отважные люди осмелились бы отправиться летом в зеленый ад тайги пилить дрова. Там буквально не было прохода от вездесущих оводов и мошкары. Тем не менее, иным образом заработать денег я не мог. Лучше работать в тайге, чем возвращаться в Рудовку.
На следующее утро я уже работал в тайге вместе с двумя другими работниками. Наша задача состояла в распиливании бревен на брусья длиной 140 сантиметров. Нам платили по семь рублей за один квадратный кубометр леса. Я напилил своей ручной пилой восемь кубометров за 14 часов работы. Было очень трудно работать полностью застегнутым в теплый летний день с накомарником на голове. Над нами подобно рою пчел постоянно кружили сотни оводов. Самым неприятным было то, что в таких условиях невозможно вытирать с лица пот. Однако я скоро привык, приобрел сноровку и за первый месяц получил 120 рублей. После семи месяцев рабского труда в колхозе это были первые заработанные мною приличные деньги. Я купил для Тони материал, отрез шелка на платье, которое сшила для нее портниха родом из Литвы. Это был мой первый подарок, который я сделал для жены. Мой сын Витаутас получил новый костюмчик, а я новую рубашку.
У нас была избушка-времянка. Каждую ночь мы спали всего по четыре часа. Затем на рассвете, когда было еще темно, мы отправлялись пилить лес и работали допоздна. Когда я возвращался в избушку, то растапливал печь, варил еду и ел. Мой рацион составляли мясо, картошка и хлеб. После этого я в изнеможении валился на пол и засыпал. Так было каждый день.
Через три недели я вернулся из тайги домой. Тони и Витаутас находились в районной больнице. Врачи обнаружили у моего сына почечный конкремент. Он сильно плакал, когда у него были приступы. Его срочно переправили в Иркутск. Состоялась операция, и врач заметил у Витаутаса признаки костного туберкулеза на пятом и шестом позвонках. Сына перевели в детский туберкулезный диспансер в Иркутске. Там он провел больше года и постоянно находился в гипсовом корсете.
Советская бюрократия в действии
Милиция приказала мне как можно скорее оформлять документы, потому что у меня не было прописки в Жигалове и я не мог жить в райцентре без документов. От меня требовали устроиться на нормальную работу и больше не рыскать по тайге.
Сжимая шапку в руке, я снова отправился на встречу с главой района. На этот раз он любезно принял меня и велел секретарше подготовить мои документы. Справка с его подписью давала основание для получения удостоверения личности.
В паспортном столе офицер с майорскими погонами потребовал у меня старое удостоверения личности и какое-нибудь свидетельство того, что я немец, родившийся в Восточной Пруссии. Если бы я смог предоставить свидетельство о рождении и паспорт, выданный властями Третьего рейха, подтверждавший мое немецкое гражданство, то мне выдали бы паспорт лица без гражданства. Дело было в том, что у меня имелся литовский документ (фальшивый, разумеется, но об этом никто не знал), из которого следовало, что я литовец без гражданства. В паспортном столе долго думали и, наконец, решили, что будет целесообразнее всего выдать мне паспорт гражданина СССР, литовца по национальности. Когда я не согласился с этим, мне ответили, что дело решенное и других вариантов нет. Таким образом, я был вынужден принять советское гражданство, не сумев представить доказательств, что на самом деле родился в Восточной Пруссии в Танненвальде/Шлоссберге и являюсь натурализовавшимся немцем. Для меня это стало страшной трагедией. Я был вынужден официально стать одним из них.
Я очутился в хитроумно придуманной ловушке, из которой было очень сложно выбраться. Как же мне получить копию моего настоящего свидетельства о рождении из Шлоссберга? Скорее всего, местное бюро записей актов гражданского состояния со всеми своими архивами было уничтожено в конце войны. В 1945 году, когда я в последний раз был в Восточной Пруссии, то застал деревню Фихтенхоэ лежащей в развалинах. (Тогда я еще не знал, что Рихард Шиллер, бургомистр Фихтенхоэ, спас все документы, которые в настоящее время хранятся у его сына Георга в Бремене.)
Со мной встретился офицер КГБ Шевцов. Меня собирались допросить в Иркутске, в комендатуре генерал-полковника Мирошниченко. Они хотели узнать обстоятельства событий в Ястжебце 15 ноября 1944 года. Их особенно интересовали мои жертвы под номерами 89–92. Когда Шевцов отвел меня к Мирошниченко, там начался переполох. Все захотели посмотреть на пресловутого нацистского снайпера, который безнаказанно и незаметно несколько лет прожил под носом у советских военных властей и был осужден судом военного трибунала за военные преступления. Меня могли много раз убить на фронте, но я оказывался удачливее, быстрее и точнее своих противников. Что касается того случая, который интересовал Мирошниченко, то меня не стали вызывать в качестве свидетеля. В отношении меня у генерал-полковника были другие планы, потому что теперь я был гражданином СССР. Он хотел, чтобы я стал шпионить для русских. Вернувшись в Западную Германию, я мог бы получить офицерское звание и начать службу в рядах бундесвера. Ценой шпионских заданий мне давали возможность «искупить мою вину».
Я решительно отказался, заявив, что никогда не предам своих боевых товарищей, отдавших жизнь за Германию. Мой собеседник заявил, что в таком случае я могу навсегда отказаться от надежды увидеть мою родную страну еще раз. У меня не было права на настоящую жизнь: мне разрешали лишь искупить вину рабским трудом на благо чужой для меня страны. Меня ждала вечная ссылка в Сибири под неустанным
