Литиций покачал головой.
— Поздно, архонец. Говорят, ты услышал то, чего никто не должен был слышать, теперь вы оба умрете.
— А ты? — спросил Жуч.
— И я, — не стал спорить Литиций.
— Ладно, — сказал Самоха. — Пошли отсюда. Все втроем они вышли из подворотни и увидели, что улица перекрыта. С обеих сторон стояли солдаты с факелами.
— Это что, — недоверчиво спросил Жуч, — по нашу душу?
— Ну, и по мою тоже, — усмехнулся Литиций. — Принцесса Ольвия прощается с прошлым.
— Весело тебе? Самоха, я этому хуррениту не верю! — сказал Жуч и решительно направился к солдатам, но когда ему оставалось до них несколько шагов, навстречу выступил офицер в белоснежном бурнусе, небрежно накинутом на медный панцырь.
— Стоять, чужеземец.
— Дорогой друг, — сказал Жуч, — если ты думаешь, что мы халаши, то ошибаешься. Мы, извини, не знаю твоего звания, добрые граничары, из Архонской земли и состоим при конвое ее высочества, а может быть даже и величества, хурренитской принцессы Ольвии, которая в скором времени выйдет замуж за сына вашего правителя, имени, которого, извини еще раз, я не помню, очень оно длинное и красивое. А теперь, когда это маленькое недоразумение столь счастливо разрешилось, укажи нам дорогу в порт и обещаю тебе, я ничего не скажу нашей милой, но вспыльчивой принцессе, о том какие ослы числятся у нее в подданных.
Офицер невозмутимо выслушал эту речь, затем неторопливо поднес листок пергамента ближе к свету и заглянул в него.
— Тебя зовут Жуч? — полуутвердительно спросил он — А это, наверно, Самоха? Третий же — Литиций?
— Ну, да, да, — сказал Жуч. — Все правильно. Так куда нам? Направо? Налево? Вперед? Назад? Порт, река?
— Вам следовать за мной, сдав оружие, — сказал отилец. — Вы украли серебряную посуду, принадлежащую принцессе, на сумму триста двойных флоринов.
— Ясно, — сказал Жуч. — Тарелки, ложки, все серебряное, ну как тут устоять. С таким обвинением до суда не дожить. Очевидно предстоит попытка к бегству. Извини, что побеспокоил. — Жуч повернулся и пошел обратно, ожидая, что его окликнут, но его не окликнули.
— Хурренит прав. Это по нашу душу. Говорят, мы украли серебро у принцессы и просят сдать оружие.
— Лихо. Однако почему они медлят?
— Не знаю, — развел Жуч руками. — Но нам торопиться тоже некуда. Зайдем, перекусим. А там видно будет, — и он открыл дверь таверны.
В большой зале с низкими потолками, освещенном чадными горелками, стояли деревянные столы, многие из которых пустовали. За другими по трое-четверо сидели горожане, женщин среди них не было. В углу расположилась компания каких-то вояк, судя по нашивкам на рукавах заплатанных курток, шпорам и кривым саблям, младших кавалерийских командиров.
Выбрав стоящий у стены стол, Самоха мигнул Жучу на дверь, ведущую на кухню, откуда то и дело выбегали слуги с подносами. Литиций щелкнул пальцами, подзывая хозяина, и заказал ему кувшин белого и жаренных куропаток.
Разлив вино по стаканам, Самоха рассказал о беседе между Замыкой и принцессой, подслушанной им на капитанском мостике.
— Вот, значит, как, — сказал Литиций. — Я примерно такое и думал. Ну, теперь ясно, живыми нас отсюда не выпустят.
И словно в подтверждение его слов в таверну зашло человек десять солдат во главе с уже знакомым Жучу офицером. Но они опять не торопились начинать боевые действия, заняв столы прямо у входа, заказали вина и начали о чем-то беседовать, не забывая, впрочем, поглядывать в сторону граничар. Вооружены они были алебардами и короткими мечами, у каждого за спиной висел небольшой трехугольный щит. Доспехов, если не считать колетов из толстой бычьей шкуры и круглых медных касок, на них не было.
— Доедим птичку, и уходим через заднюю дверь, — сказал Жуч.
Но тут мужчина за соседним столиком, сидевший до этого, уронив лицо в ладони, поднял голову и сказал:
— Я слышал ваш разговор, чужеземцы. Об этой истории говорят в городе, но правда о ней должна умереть вместе с вами.
— Тебе-то что за печаль? — спросил Самоха.
— Это красивая история, — задумчиво сказал человек, и зевнул, открыв беззубый рот. Вообще вид его говорил о крайней бедности, в которой он пребывал, достаточно было взглянуть на лохмотья, заменяющие ему рубаху, сквозь которые просвечивало тощее тело. А взглянув на его лицо, можно было безошибочно определить причину этой нищеты. Да и сейчас человек был изрядно пьян, но речь его лилась гладко.
— Ну, не очень-то она красивая, эта история, — возразил Жуч.
— Да тебе-то откуда знать? — искренне удивился незнакомец.
— А тебе?
— Я, чужеземец, сказитель, если тебе знакомо такое слово. Спроси любого в этом городе, кто такой Захариус Ботало, и тебе ответят, что мои песни поют от Мсты до самого моря.
— В первый раз слышу, — сказал Жуч. — Но, ладно, чего ты хочешь?
— Во-первых, вина.
— Это не трудно. Что еще?
— Когда слышишь красивую историю, то песня рождается сама собой, как дите зачатое в любви…
— Допустим, — осторожно сказал Жуч, протягивая сказителю полную чашу.
Захариус принял чашу и сделал большой глоток.
— Я слушал ваш разговор и сочинял песню. Но у меня есть несколько вопросов, не хочется обманывать людей.
Жуч недоуменно посмотрел на Самоху. Самоха пожал плечами. Литиций тихонько, чтоб не обидеть несчастного, смеялся, прикрыв лицо ладонями.
— Спрашивай.
— Сколько дней вы были в пути?
— Пять. Или четыре.
— Хорошо. Капитан корабля, на котором вы плыли. Он пил вино?
— Пил.
— Кто был рядом с Хатом Хурренитом, когда он погиб?
— Гвардейцы хурренитского короля, его земляки. Они тоже погибли.
— Благодарю. Это все, что я хотел знать, — Захариус допил чашу и перевернув ее, принялся пощелкивать по донышку ногтями двух пальцев.
Звук получился на удивление звонкий. Посетителям таверны, похоже, были хорошо знакомы чудачества нищего сказителя, потому что разговоры за столами смолкли.
Голос у Захариуса оказался, хоть и сипловатый, но сильный, и мелодию он выводил чисто.
— Хат Хурренит заблудился в пути, — пел Захариус. — Потерял дорогу, солнце ему заменяло лицо прекрасной принцессы. Потерял дорогу Хат Хурренит… Даже дверь в таверну свою он не сможет теперь найти. Нет могилы у Хата Хурренита.
Песня получилась довольно длинная, но запоминалась легко. Вероломство прекрасной принцессы, отважный, ослепленный любовью рыцарь, река, ни начала ни конца которой никто не знает, всего было в меру.
Под конец многие стали подпевать Захариусу, а иные притоптывали в такт. Закончив петь, Захариус поднялся.
— Хорошая песня, — сказал Самоха.
— Все ли в ней правда? — спросил Захариус.
— Не знаю, — ответил Самоха, — но лжи в ней точно нет.
— Спасибо, чужеземец, — поблагодарил сказитель. — Легкой тебе смерти.
— Ну, тебе за твою песню тоже не поздоровится, — сказал Жуч.
— Лучше уж так. Прощайте.
Офицер, сидевший у двери и только что отбивавший ритм кулаком по столу, указал на сказителя:
— Взять его!
Солдаты повскакивали, опрокидывая лавки. Литиций схватил Захариуса за ветхий рукав и толкнул в сторону кухни:
— Туда!
— Что тебе сделал этот человек? — крикнул офицеру Самоха.
— Этих взять тоже.
Через минуту половина солдат лежала на полу, а офицер растерянно утирал кровь с разбитого эфесом лица. Однако новые солдаты ручьем вливались в дверь таверны.
— Уходим, — сказал Самоха.
Жуч опрокинул на нападавших стол и граничары вместе с Литицием бросились прочь, распугав на кухне поварят, они пробежали коротким коридором и открыли заднюю дверь. В лицо им ударил свет факелов, тут их уже ждали.
Бежавший первым Литиций споткнулся о труп Захариуса Ботало, лежащий у порога, шутки кончились. Количество врагов из-за бьющего в глаза света было определить трудно, но в этом не было нужды.
Граничары врубились в их строй, отбивая удары алебард. Рубка длилась минуту, и солдаты побежали. Несколько раз офицер, бывший у них за старшего, останавливал их, пытаясь бросить в атаку. Но солдаты вновь обращались в бегство, а офицера Литиций проткнул в конце концов своим тесаком. Граничары гнали солдат перед собой между домами, факелы погасли, но впереди забрезжил свет, и все вдруг оказались на главной ярко освещенной улице Отиля. Солдаты прыснули в разные стороны, а их место заняли стоящие плечом к плечу, закрывшись большими прямоугольными щитами, воины, закованные в сталь. Они прижали граничар к стене, увитой плющом.
Первым погиб Литиций, его тесак не годился против длинных клинков меченосцев. Но и стальные воины оказались уязвимы, несколько их, пораженных в лицо и подмышку, уже лежало на земле.
Самоха и Жуч подняли их щиты и бросились вперед, им даже удалось потеснить нападавших. Но тут Жуча достали секирой по плечу, он выронил щит и попятился, второй удар, копьем в грудь, поверг его на землю.
Самоха понял, что приходит его минута, теперь речь шла не о спасении, а о том чтобы подороже продать свою жизнь. Щит был больше не нужен, и Самоха отбросил его, поднял с земли меч убитого отильца и врезался во вражеский строй, рубя с двух рук. Скоро его окружили, но, залитый с головы до ног своей и чужой кровью, он продолжал рубиться как бешеный, удивляясь тому, что все еще жив.
Но вдруг круг врагов вокруг него распался, и когда красная пелена сошла с глаз, Самоха увидел, как мимо, в окружении блестящей свиты едет хурренитская принцесса, меченосцы же уходят вверх по улице.
