— Ну да. И слова на музыку хорошо ложатся... А что? (Заводится!) Правильная песня, и мысль правильная, потому что бывает вот так, что хоть сдохни, а драться надо. А даже если сдохнешь, всё равно — надо.
— Ага, врубаешься. А теперь — брысь спать! Только портфель собери, я тебя в семь часов будить не стану.
— Да ладно, я и сам проснусь!
Пока я укладываю младших, из ванной, из-за закрытой двери, из-за плеска воды доносится знакомый мотивчик; я не прислушиваюсь, еще немного — и слова проявятся сами:
...лежишь на солнце пьяный
И на все тебе плевать!..
'Ну-ну! — думаю я. — А дальше там еще 'Армия' была... и 'Селедка'... Вот побейте меня об заклад, если мое детище еще не похвасталось этими сокровищами всем своим друзьям. Да что уж там — все не отцензурируешь...'
А теперь, когда всё улеглось и все улеглись, я могу наконец сесть и написать то, что давно собиралась выстроить в единую линию. И предупреждаю, как честный человек: не ждите от меня объективности, я безнадежно и горячо пристрастна. Я не знаю, что такое искусство, я ничего не смыслю в музыке и давным-давно перестала понимать, зачем нужны бесконечные километры рифмованных и нерифмованных строк, фейерверки изысков, дебри ассоциаций, омуты подтекстов. Я знаю только то, что иногда слова, выстроенные в достодолжном порядке, обретают силу, способную искривлять траекторию событий. И знаю еще, что, касаясь человечьей души или вторгаясь в нее, эти мимолетные колебания воздуха, звуковые ряды, которые мы пытаемся наделять каким-то смыслом, способны творить неожиданные штуки. А порой слова приходят неведомо откуда, возникают сами, сгущаясь из пространства, складываясь в непроясненные мысли, и требуют: 'Думай нас, думай!' Так вот неожиданно, почти ниоткуда пришла внезапная фраза: 'Сергей Калугин — младший брат Харона'. Удивилась, рассмеялась, задумалась — ну да, конечно: как же еще обозначить то, чем занимается Сергей Калугин последний десяток лет?
(Из разговора в сети: 'Кажется, я только что понял, что на самом деле делает Калугин. Вот знаешь, когда ты идешь в каком-то незнакомом и стрёмном месте, тогда очень нужно, чтобы кто-то шел сзади. Чтобы не страшно было идти вперед и не оглядываться…')
Последний десяток лет младший брат Харона Сергей Калугин стоит у границы, разделяющей их и нас, на ничейной полосе взросления, там где когда-то стоял БГ и смотрел нам вслед. Свято место не должно пустовать, и Сергей с великолепной иронией осознает это:
Государь мой, прости, но для этой песни
Я заимствую твой язык,
Ибо жизнь заставляет заняться работой,
К которой я не привык.
Я в реестре призваний очарованный странник,
А не рыцарь, глядящий вперед,
Но что делать — ефрейтор заснул на посту,
Рядовой поднимает взвод.
Пограничье между отрочеством и зрелостью — время тяжкой внутренней работы. Наши 'примитивные' предки знали это и проводили подростков через 'новое рождение' — инициацию. Мы, дети пластмассовой цивилизации, забыли это. Мы только вчуже удивляемся варварским и жестоким обычаям диких племен. А тем временем наши растущие дети сами преодолевают рубеж взросления, сами выкарабкиваются из тех же ловушек, которые поджидали и нас, мучительно рожают свое новое 'я'. Переходный возраст, юношеская депрессия, пубертатный суицид
