Андрей обнял отца, – суетливо, как бы боясь показать, насколько он ему дорог, но, вопреки всем стараниям, таки шмыгнул носом.
– Вот только сырости нам и не хватало, – отец подтолкнул сына к машине, но голос дрогнул и у него. – Давай, трогай, сынок. Как за околицу выедешь, так сразу и отпустит. Я по себе знаю.
Андрей нырнул в салон и провернул ключ в замке зажигания. Уже в конце улицы обернулся, кинув на усадьбу прощальный взгляд. Отца он не разглядел. То ли не заметил, то ли отец зашел в дом.
В их старый дубечанский дом («еще мой прадед строил», – похвастал как-то отец) Андрей впервые приехал с мамой. Андрюше тогда и пяти не было. Случилось это на исходе 70-х, когда отец убыл в Афганистан (хотя никто об этом не знал), а они с матерью поселились тут, в доме родителей отца. Мать устроилась в библиотеку. Она всегда подрабатывала в библиотеках военных частей, где доводилось служить отцу. Мама получила работу, они осели в Дубечках.
Через год отец приехал в отпуск. Его лицо почернело от загара, волосы заметно выгорели.
Человеческая память избирательна. Мозг, накапливая в себе всю поступающую на протяжении жизни информацию, оставляет доступными сознанию лишь отдельные, выхваченные из прошлого сюжеты. Так, ваше падение с велосипеда, случившееся в детстве, – вы еще и в школу-то не ходили, – воспроизводится примерно так: короткий полет к земле, удар, звон велосипедного сигнала, треск рвущихся об асфальт шорт, резкая боль и горькие слезы обиды. Но нет таких пыток, чтобы заставить вас припомнить, какое было число, день недели или что в то утро ждало вас в вашей тарелке на завтрак. Творог со сметаной или клубника с молоком?
Однажды, погожим осенним днем вылетев во двор вместе с вопящими одноклассниками, Андрей увидел отца. Ветер лениво тягал по двору ворох опавших желтых листьев, отец скромно сидел на вкопанной перед цветником трубе. Андрей не поверил глазам. Замер, затаив дыхание, на секунду, а потом бросился к отцу, раздираемый восторгом и огорчением одновременно. Восторгом оттого, что очень скучал. Как ни приятно, конечно, с гордостью твердить друзьям: «мой папа сражается с басмачами», (по определению деда), – отца разговорами не заменишь. А огорчением потому, что Бандура-старший, своей клетчатой рубашкой, джинсами и старыми кроссовками разрушил взлелеянную детским воображением картину: – фуражка с высокой тульей, звезды на погонах, орденские планки и хрустящие яловые сапоги, «
Вечером того же дня, а может, в один из наступивших вскоре вечеров, мама уложила Андрея в кровать и подоткнула одеяло. Мама всегда так делала, пока ему не стукнуло двенадцать, а то и больше. Она решительно выключила свет, не слушая никаких отговорок, «
Дом погрузился в сон, и только сверчки еще по-летнему надрывались, хотя к ночи уже становилось зябко. Андрюша маялся в постели, сон упорно не шел. Привлеченный приглушенными голосами, он выглянул в окно. Отец и дед курили на полутемной веранде. Огоньки сигарет мерцали как светлячки.
Между дедом и отцом стояла бутыль, уже наполовину пустая. Свет тщедушной переноски разбрасывал по двору призрачные тени. Вокруг лампы вились мотыльки; отец с дедом, склонившиеся друг к другу, походили на двух заговорщиков. Разговор велся вполголоса, до Андрея долетали одни невнятные обрывки фраз, так что он ничего не понял. Он и не стремился понять, подслушивать вообще нехорошо, но голос отца – глухой, надломленный и какой-то чужой – запомнился ему навсегда. Перепуганный Андрей отпрянул от окна и с головой укрылся одеялом. В ту ночь он еще долго не мог уснуть.
Та давно ушедшая осень запомнилась Андрею еще одним событием, куда более веселым, – они с отцом отправились сначала автобусом, а потом на настоящем поезде в Киев, в магазин с несерьезным названием «Березка».[1] Солидная приставка
– На эти педали еще никогда не наступала нога человека! – улыбнулся Бандура-старший. Чувствовалось, что покупкой отец доволен. Цвет машины был ярко-желтым, в салоне стоял аромат нового дермантина. Андрей пребывал в восторге. Он подозревал, что это знаменательное событие в родном селе запомнилось не только ему одному.
Еще через пару лет Бандура-старший получил распределение в Южную группу войск, а проще говоря, в Венгрию. По обрывкам родительских разговоров, временами перераставших в баталии, Андрей знал и об альтернативе – полковничьей должности в Забайкальском военном округе. Отец склонялся к Забайкалью (вот он, унылый мужской прагматизм в чистом виде), но Будапешт, Балатон и мольба в глазах жены –
Хорошее не длится долго. Или, сколько б оно не длилось, когда-то заканчивается. К началу девяностых Союз превратился в одноименную титаническую орбитальную станцию, по частям падающую на землю вместе со всем экипажем. Советские армии выкатывались из Европы, но если кто и ловил жирную рыбку в взбаламученной воде, то только не майор Бандура. Они вернулись в Дубечки, выбора, в общем-то, не было. «Родовое гнездо» встретило их заколоченными ставнями и зарослями сорняков во дворе. Дом три года простоял заброшенным после смерти деда в 87-ом.
Андрей вернулся в родную школу, только теперь в выпускной класс. Двор, школьные коридоры, повзрослевшие физиономии былых дружков и постаревшие лица учителей превратились для него в одно бесконечное «дежа вю».[2]
Мама занялась хозяйством, которое пребывало в запустении. Отец взялся за бутылку, самоубийственный, по сути, инструмент, но, очевидно, других в его арсенале не осталось. Горечи и непониманию, вынесенным из развала Армии и Страны, отставной майор противопоставил дедовский самогонный аппарат. Отец начинал с вечера, коротал со стаканом ночь и уже с утра блуждал в гиблом алкогольном тумане. Жена и сын были в ужасе, но поделать ничего не могли. И тогда мать Андрея стала инициатором приобретения пасеки.
