перепугав. Но своего добились: он показал дорогу к заводу, где получал водку.
Завод находился на окраине Одинцово на старой автобазе, принадлежавшей строительному тресту и заброшенной, когда трест прекратил свое существование, не выдержав напора новых времен. Во дворе ржавело несколько грузовиков, разукомплектованных, на спущенных скатах, без лобовых стекол. На подъездных путях с заросшими бурьяном шпалами стояло четыре цистерны с надписями «Серная кислота». В них вполне мог быть спирт. Ремонтные боксы и мастерские казались безжизненными, но какая-то жизнь в них была. Раз в день в ворота автобазы въезжал фургон с флягами, похожими на молочные, с мешками белых батонов. Какие-то люди появлялись из цеха, под присмотром охраны, крепких молодых людей в камуфляже, вооруженных карабинами «Сайга», вносили фляги и хлеб внутрь, через час – полтора возвращали фляги уже пустыми, фургон уезжал. Еда. Человек на тридцать – сорок, прикинули оперативники, ведущие наружное наблюдение. Никаких других машин на территорию базы не заезжало, из чего можно было заключить, что водки еще не сделано в достаточном количестве.
Майор, оценив обстановку, принял решение: ждать, пока не появятся фуры, чтобы разом вывезти все водку. Они должны были появиться со дня на день или даже с часу на час.
V
В тот вечер, когда майор и его оперативники, замаскировавшись в жидком подмосковном подлеске, вели наблюдение за пустой дорогой, ведущей к пустой автобазе, а два взвода омоновцев привычно дремали в автобусах, загнанных в ложбину неподалеку, Панкратов на своем «Фольксвагене» терпеливо пробивался через уличные пробки, чтобы успеть к семи вечера в выставочный зал на Варшавском шоссе, где должен был состояться вернисаж группы современных художников «Новые реалисты», про который жена прожужжала ему все уши.
Людмила сидела рядом, тоненькая, в белом комбинезоне, какие в этом сезоне снова вошли в моду, юная от предвкушения встречи с искусством, с людьми, для которых искусство, как и для нее, не прилагается к жизни подобно десерту к будничному обеду, а является самой сутью жизни, единственным оправданием пошлости политики, ублюдочного телевидения, пустословия экономических дискуссий. Она была убеждена, что искусство – это единственная ниточка, которая удерживает мир от безвозвратного скатывания в болото безудержного потребления, порождающего войны, терроризм и все мерзости современной цивилизации.
Панкратов соглашался с тем, что есть что-то такое, невещественное, что во все времена позволяло людям оставаться людьми, но очень он сомневался, что это то, что жена называла искусством – литературные чтения, где пожилые поэты и прозаики бубнили что-то до зубной боли знакомое, а молодежь беззастенчиво сыпала матом, театральные постановки, где под нагромождением трюков, призванных свидетельствовать о гениальности режиссеров, с трудом угадывался смысл даже хорошо известных, классических пьес, выставки молодых и не очень молодых гениев, обязательно бородатых, которых объединяло словно бы нарочитое неумение рисовать.
Скорее уж это был бизнес. Бизнес как социальное творчество, вовлекающее в свою орбиту людей, извлекающее из них малейшее из умений и обращающих его на общую пользу. Даже такой сомнительный с моральной точки зрения бизнес, как водка, был все-таки реальным делом, помогающим людям жить, чего о современном искусстве никак не скажешь. Панкратов держал эти мысли при себе, чтобы не вовлекать жену в бесплодные споры, которые обычно кончались взаимным раздражением.
«Новые реалисты», по словам Людмилы, пользовались растущей популярностью в Европе и в США. В последние годы жили и работали больше в Роттердаме, чем в Москве, выставлялись обычно в школе Баухауз. За их картинами в стиле low-tek гонялись продвинутые коллекционеры, а две работы основателя и идеолога группы, художника Федора Сухова, недавно приобрел музей Гугенхейма, что, как понял Панкратов, в этом мире является знаком качества, высшей формой признания. В Москве «Новые реалисты» выставляются редко, попасть на их вернисажи удается не всякому, только истинным ценителям современной живописи, опоздать к открытию было бы несусветной глупостью, а это непременно случится, если Панкратов будет тащиться, как пенсионер на раздолбанном «Москвиче». Неужели нельзя быстрее, хоть немного?! Ну, миленький, Панкратов, поднажми. Пожалуйста!..
Выставочный зал занимал весь первый этаж огромного, чем-то похожего на океанской лайнер, дома на Варшавке, в глубине квартала. Все тротуары были заставлены дорогими машинами, возле некоторых покуривали водители, из чего Панкратов заключил, что истинные ценители современной живописи народ далеко не бедный. Они все-таки опоздали, ненадолго, минут на двадцать. Но когда один из охранников, прилично одетый молодой человек ввел их в полутемный зал, вежливо предупредив, что фотографировать запрещено, действо уже шло.
Панкратов ожидал какого-нибудь фокуса, без фокуса, именуемого перфомансом, не обходилась ни одна выставка, но то, что он увидел, огорошило его. На середине просторного зала, огражденного музейными бархатными канатами, за которыми толпились гости, стояла деревянная плаха, на каких мясники разделывают туши. На скамейке перед ней сидел бородатый мужик с мощными руками, из одежды на нем был только кожаный фартук и узкая кожаная лента на лбу, как у русских мастеровых, придерживающая длинные седоватые волосы. В правой руке он держал тяжелый мясницкий топор с ржавым лезвием, другой рукой доставал из большой металлической сетки белых куриц, равнодушным движением отрубал им головы и бросал перед плахой. Обезглавленные курицы метались по залу с хлещущей из горла кровью, пока не затихали на мраморных плитах. А на плаху уже, слабо трепыхаясь, ложилась новая жертва.
– Сухов, это сам Сухов, это он! – прошептала Лариса, судорожно вцепившись в локоть Панкратова. – Как хорошо, что мы успели!
Глаза у нее возбужденно блестели, она была близка к обмороку от восторга перед явлением современного искусства, о котором долго будет говорить вся Москва.
Пространство зала не было пустым. Привыкнув к полумраку, Панкратов разглядел несколько фигур, расположившихся на залитых кровью мраморных плитах в свободных позах, как загорающие на нудистском пляже: четверо мужчин и две женщины. Сравнение с нудистским пляжем сразу пришло ему в голову, потому что все они были совершенно голые. Мужчины и женщины не первой молодости не отличались стройностью фигур: бороды и пивные животы у мужчин, бесформенные груди у женщин. Обилие крови их не смущало, время от времени они меняли позы, как бы специально вываливались в крови. Все это сопровождалось однообразными звуками балалайки, как будто бы кто-то, освоив всего три аккорда, повторяет и повторяет их с упорством идиота. Играли где-то позади Сухова с его плахой, но кто – было не разглядеть из-за темноты.
Куриц в клетке становилось все меньше, их обезглавленных тушек и крови на мраморных плитах все больше. Действо, утратив ошеломление новизны, начало пробуксовывать. Гости зашевелились, стали переговариваться, как зрители на потерявшем динамичность спектакле.
– По-моему, я знаю, кто эти – на полу, – поделился Панкратов с женой посетившей его мыслью.
– Кто? – живо отозвалась она.
