повредили себе ноги, а журналист серьезно хромал. Но хуже всего дело обстояло с француженкой. Он был уверен, что у нее церебральная малярия. Она все время хваталась за голову. Он всей кожей чувствовал, что она уже не в себе, а ее пот привлекал бабочек.
К вечеру они оказались на уступе, откуда открывался вид на долину Вилкабамбы. Она вся заросла джунглями, покрытыми туманом, а за ней вздымались высокие горы, которых касались лучи заходящего солнца. Это место казалось удивительно мирным. Законная цель их путешествия. Проводник сказал:
– Это и есть Эспириту-Пампа, Долина Призраков. Река течет мимо Вилкабамбы, – он указал: – Вон там.
Путешественники проследили за его рукой, но, как обычно, ничего не смогли разглядеть. Они продолжали смотреть вниз, на долину, не произнося ни слова, опершись на шесты, как калеки. Неизвестно, видели ли что-нибудь Франциско и Жозиан. Только Луи громко воскликнул:
– Ну слава Богу!
Рассвет встретил их голубым небом и ярким солнцем. Лагерь разбивали в темноте, на пастбище, и теперь Роберт и Камилла с удивлением заметили, что фермеры создали небольшой оазис в джунглях неподалеку – тут росли бананы, там – картофель.
К Вилкабамбе вела узкая тропа, и они отважились немного пройти по ней. Тяжесть, которая нависала над ними в лесу, испарилась. Воздух был прохладный, верхушки деревьев освещал мягкий утренний свет. Они шли очень тихо – Камилла боялась разбудить джунгли, а Роберт как будто собирался им что-то доказать. Они вдруг осознали, что в первый раз их никто не ведет – ни проводник, ни лошади, ни мулы, – нет, сейчас они остались совершенно одни.
Казалось, они идут на цыпочках. Они думали, что не оставляют в тишине ни малейшего следа. Потом они оказались там, где кроны деревьев образовывали высокий купол. Блестящие на солнце листья шелестели высоко-высоко, а сквозь них проглядывало полупрозрачное небо. Через эту райскую поляну шел зверь. Он двигался удивительно медленно, не замечая их. Это был древесный муравьед. Роберт и Камилла застыли на месте, наблюдая, как он пересекает поляну, испещренную солнечными пятнами. Он был похож на лунатика из другой эпохи, отвергающего их век. Они непроизвольно взяли друг друга за руки. А странное создание скрылось в тени леса.
Все утро и день никто так и не пошел к руинам. Казалось, они все ждут Жозиан. В них поселилось беспокойство, нежелание увидеть наконец это место своими глазами – место, ради которого они преодолели сто пятьдесят миль, – они боялись, что не найдут здесь ничего интересного. У Жозиан начались конвульсии, сказал Луи; она постоянно теряла сознание. Луи мучили мрачные предчувствия. И путешественники, охваченные немой тревогой, лежали в своих палатках или бродили вдоль края джунглей. Даже здесь, в полумиле от последнего города инков, Вилкабамба казался им скорее каким-то воображаемым местом, чем реальными развалинами реального города.
Днем в лагерь пришла пара фермеров, они сели с погонщиками и стали тихо бормотать что-то, весть о беде, похоже, скоро распространилась по всей деревне, потому что скоро появились и другие ее обитатели – они несли скромные подарки: горсть папайи или кусок цыпленка. Казалось, манеры этих людей – мужчин в потертых накидках и сандалиях, женщин в оборванных юбках – восходили к какой-то древней цивилизации. Франциско чувствовал стыд. Совершенно измученный, он лежал на траве, боясь идти в разрушенный город, и наблюдал, как индейцы возвращаются к своим крытым тростником лачугам, в которых они спали прямо на земляном полу.
Некоторое время спустя он услышал шорох тяжелых шагов. Над ним замаячило лицо Луи. Выцветший джинсовый костюм свободно висел на его похудевшем, но все еще крупном теле; у рубашки был порван воротник. Так он выглядел еще более взволнованным. Полная безнадежность охватила Луи. Он сказал:
– Моя жена хочет, чтобы вы отпустили ей грехи.
Франциско поднялся. Он не мог себе представить, как отпускает кому-нибудь грехи, тем более Жозиан. Он покачал головой.
Луи зарокотал:
– Но почему? Что с вами такое происходит?
– Я не могу этого сделать. Я не священник.
Было похоже, что Луи его сейчас ударит.
– Но вы же дьякон, да? Так что же? Что же?
– Я теперь даже не семинарист. Я ушел…
«Я недостоин этого, – подумал он. – Да как же вы не понимаете? Я еще хуже, чем вы».
– Но вы все еще можете причастить ее! – Рука бельгийца перевернула в воздухе воображаемую чащу.
Даже сейчас, передавая ему желание своей жены, он, казалось, презирает его. Франциско представилось, что он водружает эту невидимую чашу ему на плечи.
Потом Луи тихо спросил:
– Вы не могли бы исповедать ее?
Франциско представил, как он пытается разобрать тихий шепот, исходящий из изящных губ. Он не знал, о чем она могла ему рассказать. По непонятной причине она вызывала у него отвращение. Но он подумал: «То, что я к ней чувствую, не важно. Я просто средство, орудие, проводник».
Он сказал:
– Да, я действительно могу причастить ее, – даже если сами каналы милости были испорчены, по ним все равно текла невинная кровь Христова, – но исповедать ее я не могу.
– Неужели вы не можете хотя бы послушать ее? Она страдает! Ей нужно выговориться. Она страдает, как ребенок. Она почти в бреду. Неужели вы не можете просто ее выслушать?
Франциско подумал: «Как? Она страдает?» Жозиан казалась хорошо защищенной и неуязвимой для всех болезней и несчастий, с ней ничего не могло произойти. Она была искусственным существом из городской цивилизации. Вряд ли какая-либо боль может сломить ее. Он сказал:
– Я не могу отпустить ей грехи. У меня нет на это права.
– Ну тогда просто причастите ее! Сделайте для нее что-нибудь. Утешьте ее как-нибудь, утешьте! – Луи вытащил из кармана брюк вино – его оставалось еще полбутылки – и вручил его Франциско. – Дайте ей это. Делайте что угодно.
И Франциско пришлось пойти за ним к их палатке и забраться внутрь. Он боялся того, что мог в ней найти. Он думал: «Я даже не знаю, кто она. Никогда не знал».
Она лежала в спальном мешке, натянув одеяло до самой шеи, хотя в палатке было жарко. Ее лицо было очень бледным, макияж пропал. Она сильно задрала голову вверх и была похожа на девочку-туристку, которых он видел в Трухильо. Самая обычная девушка. Над верхней губой пробивался пушок. В его голове эхом отдавались слова Луи, а может быть, самого Господа: «Утешь ее, утешь!»
К собственному удивлению, Франциско отыскал тарелку и положил на нее кусочек отрезанного хлеба, потом налил в кофейную чашку немного вина. Он знал, что у него нет права освятить их: тогда что же они могут означать? Всего-навсего кусок багета и немного красного вина. Он обмакнул хлеб в вино. Возможно, он совершает смертный грех. Он закрыл глаза, повернулся и опустился на колени возле головы Жозиан.
Его охватило странное спокойствие. Может быть, он был несправедливо слеп по отношению к ней. Его собственная порочность сделала его слепым. Она лежала тихо, не шевелясь, и он прижал хлеб к ее губам. «Плоть Христова…» Она вовсе и не была злом. Это он был злом. А она была похожа на больного ребенка. Она вытащила руки из-под одеяла и вцепилась в него. Ее шелковая ночная рубашка задралась к самой талии. Все ногти на руках были обломаны. Он внезапно подумал: «Господь готовит ее к смерти». Несколько крошек Его символической Плоти упали на ее подбородок и шею, и он быстро смахнул их с нее. «Грех мой, – думал он. – Только мой». Ее фиолетовые глаза открылись. Она слабо улыбнулась. Он слышал только стук собственного сердца.
Внезапно она начала говорить тонким, хриплым голосом:
– Когда мне было восемь лет… всего восемь…
Он быстро и тихо сказал:
– Я не могу слушать исповедь.
– …мой отец…
– Я даже не дьякон. Я не могу отпустить вам грехи. – Он отставил пустую чашку. Он подумал, что она
