А ключ у тебя есть? – встревожилась тренерша.
Домработница откроет, – заверил Протасов, имея в виду Вовчика. На Ольгу это произвело впечатление, и она заворожено притихла:
И смотри мне, с английским разберись, – напутствовал мальчишку Протасов. – Понял, да?
Они подождали, пока мальчонка не скроется в парадном.
Валерий, – после некоторого колебания решилась тренерша. А тебе от вашей мамы не нагорит?
Не нагорит, – голос Протасова дрогнул, когда он ткнул пальцем в обитый натуральной кожей потолок. Наша мамка там. Оттуда никому не нагорает.
Пока тренерша переваривала услышанное, Протасов дал газу, и «Линкольн» вылетел на проспект.
Валерий вернулся в Пустошь глухой ночью. Ирина, дети, да и все село спали глубоким сном. Только собаки бодрствовали, время от времени заливаясь хриплым, тревожным лаем. Одни начинали, другие подхватывали, отчего лай несся над залитыми лунным светом сельскими крышами, как эхо в кишкообразном ущелье. От двора ко двору. Из конца в конец.
Едва Протасов зарулил во двор, в свете фар возникла приземистая фигура Вовчика. Вовчик прикрывал ладонью глаза – галогены «Таун Кара» жалили немилосердно.
Да выключи ты фонари, зема! – ворчал Волына, жмурясь. – Зрение не казенное, по-любому.
Протасов обесточил фары, и окрестности погрузились во мрак. Унылая лампа над дверью освещала двор на уровне светлячка. Волына запер ворота, Протасов закрыл машину, и приятели вошли в комнату.
Ну и рожа, – усмехнулся Валерий, – Иван Сусанин, в натуре. Корч старый.
В свете ночника щеки Волыны отливали синевой. Из под штопанной-перештопанной телогрейки (в армии такие некогда называли «вшивниками»), торчала рваная десантная тельняшка и отвратительного вида спортивные штаны полузабытого советского образца, со штрипками. По всему чувствовалось, что Вовчик дрых без задних ног. Разило от него самогоном.
Я по ресторанам не шатаюсь, – огрызнулся Вовчик, усаживаясь на скрипучую кровать. – Ну что, Зема, охмурил курицу?
Жрать, давай.
В ресторане не натоптался?
В кабаке конкретно хаванешь, так уйдешь, в натуре, без трусов.
Тут ты прав, зема. По-любому, – согласился Волына, с грохотом устанавливая перед приятелем древний как мир казанок, полный какого-то подозрительного варевам. Казанок, равно как и вилки, ложки и пару мисок с выщербленными краями выдала постояльцам Ирина. Исключительно по доброте душевной. От посуды так и веяло стариной. Если и не гайдамацкими временами, то петлюровскими, по крайней мере.
«Прабабушкино наследство, – пояснила Ирина, снабжая посудой постояльцев, – смотрите мне, не разбейте».
Одно время, когда с деньгами было особенно туго, Протасов думал загнать Иркину кухонную утварь в антикварную лавку.
«Сосем тут, лапу, е-мое! Вдруг она три миллиона денег стоит?! Отвезти бы, блин, в ломбард…»
К счастью, посуда уцелела. Буквально каким-то чудом.
Итак, Волына поставил перед Протасовым казанок. Валерий, морщась, заглянул внутрь.
Это что такое, в натуре? – Протасов брезгливо уставился на желтоватую пористую поверхность. Из нее, как брошенные в гиблом болоте вездеходы, торчали серые шкварки.
Кулеш, зема.
У дворовых собак отобрал?
Вовчик обиженно засопел:
Из бездомных сварил, зема.
Ладно, – отмахнулся Протасов, запуская в казанок ложку, – с пивом покатит.
А что, пиво есть? – спросил Вовчик с надеждой.
Ага, в лавке, – отозвался Валера с набитым ртом.
Вовчик уныло вздохнул.
Самограй весь выжрал?
Немного осталось… В загашнике.
Так наливай, в натуре.
Айн момент, зема. – Вовчик вытянул из чулана тусклую пятилитровую бутыль довоенного вида, в которой мутной зеленоватой жидкости оставалось примерно на треть.
Выпили по чарке.
Ну как, Зема? – отдышавшись, не выдержал Волына. – Какие результаты? Положительные?
Малого домой доставил?