— Нам надо как можно подальше отойти от оставленных парашютов. Мы пока не знаем точно, где находимся. Ты понимаешь, что это значит? — не стараясь скрыть волнения говорил он мне с упреком, будто я мог что-то изменить. — Как же можно убавлять шаг? Пошли! — И Крылатых вновь повел нас вперед.
С каждым шагом лес становился все гуще и гуще. Попадались настолько плотные участки, что приходилось в буквальном смысле слова продираться меж сплетенных веток, как через живую изгородь. Идти было тяжело. Стоило кому-либо отстать от идущего впереди на два-три шага, как тот терялся из виду. Крылатых понял эту опасность: ведь отставший не мог окликнуть друзей. Остановившись, Павел Андреевич поманил нас поближе к себе и сказал:
— Держитесь, ребята, поближе друг к другу. Лес очень густой. Никогда не мог даже предполагать, что у пруссаков такие могучие леса.
Крылатых тяжело дышал. Ему, идущему первым, было труднее всех. Он больше других напрягал и зрение и слух. Хотя мы и спешили, но продвигались довольно медленно. Останавливаясь, Крылатых то и дело посматривал на компас, ибо приходилось обходить кусты, непролазные заросли, что сбивало с курса. Пересекли две лесные просеки. Они были прямые, уходили вдаль, насколько мог видеть глаз.
Перед нами, за дорогой, стояли головокружительной высоты сосны вперемежку с такими же могучими елями и березами. Виднелись среди них и вековые дубы, грабы и клены. Густые ветви, начинаясь у самой земли, подымались кверху, образуя густую, непроглядную крону. Нижний ярус леса занимали орешник, лоза, рябина и облепиха.
Выйдя к просеке, Крылатых вновь остановился. Я понял минутное его раздумье: ему не хотелось продираться сквозь густые заросли. Велик был соблазн двинуться по пустынной просеке, густо покрытой травой, вновь зазеленевшей после первого укоса. Тем более что просека совпадала с направлением нашего движения.
Но Крылатых не решился вести нас по просеке. Он взмахнул рукой, и мы вслед за ним снова нырнули в чащу. В этом квартале попадались выворотни. Подряд лежало несколько могучих елей. Никто их не убирал, по крайней мере, несколько лет — они изрядно иструхлявели, покрылись зеленовато-бурым мхом. Мы попали в настоящий медвежий угол. Не встретили ни одной вырубки, даже ни одного пня. Мы очень торопились. Нам хотелось отойти как можно дальше от оставленных парашютов. Но с большим трудом, пробираясь сквозь заросли, прошли километров семь.
Стало совсем светло. Где-то за лесом вставало солнце. Первые лучи его упали на верхушки сосен. Впереди все явственнее слышался и нарастал гул машин. Вскоре мы подошли к шоссе. Крылатых сделал знак остановиться и залечь. Он достал карту и подозвал Шпакова. Несколько минут они изучали ее, сверяли визуально с местностью. Однако определить место нахождения группы им не удалось.
— Давайте перемахнем через шоссе. Все-таки будем подальше от места высадки, — инстинктивно предложила Зина, глядя на Шпакова.
— А что, верно говоришь! — поддержал ее Николай.
— Перейдем, — утвердительно ответил Крылатых.
Дорога еще была пустынной, и в маскировочных костюмах, словно полосатые тигры, в один миг мы перескочили через нее. Лес, в который мы вошли, оказался тоже густым, с кустами орешника и ольшаника.
— Здесь обоснуемся на дневку, — сказал Крылатых. — Будем вести круговое наблюдение.
Командир первым сбросил свой ранец, положил его возле дерева. Опустившись на колено, он снял очки и протер их краем маскировочной куртки. Затем вновь надел их и, осмотревшись вокруг, сказал мне:
— Будешь наблюдать с Мельниковым за шоссе.
Продвиньтесь к нему как можно ближе. Хорошо замаскируйтесь.
Мы отползли от группы метров на пятьдесят, забрались в лопушистый куст орешника, примостившись для наблюдения. Дорога просматривалась хорошо. Гул моторов становился все отчетливее.
Прошло около часа. Июльское солнце, поднявшись над лесом, стало пригревать. По дороге с ревом пронеслись крытые грузовые машины. Почти бесшумно прокатили три черных лимузина. Сквозь стекла мы заметили сидящих в них офицеров. Шоссе вновь опустело, но ненадолго. Через несколько минут двинулась целая колонна, которой, казалось, нет конца.
Юркие синички, не обращая на нас внимания, совсем рядом прыгали с ветки на ветку, что-то находили, клевали, оживленно перекликаясь. Мы молчали, каждый думая о своем. Начался наш первый день на чужбине.
НАКАНУНЕ
У памяти действительно неограниченные возможности. Она способна в момент опасности осуществить за минуту то, на что в обычных условиях ей потребовались бы долгие часы. Такие минуты мне и раньше не раз приходилось переживать. С калейдоскопической быстротой проносятся в памяти картины жизни, кажется, все — от первого до последнего дня видишь как на ладони.
Притаившись у дороги, мы лежим с Мельниковым, прижимая автоматы к плечу, проводим мушкой каждую немецкую машину. От дороги нас отделяют всего несколько десятков шагов. Мы не сомневались, что гитлеровцы бросятся искать нас: шесть, а если считать необнаруженный грузовой парашют, то семь огромных пятен осталось на фоне синего леса после нашего приземления. Они видны с самолета за многие километры. И хотя заботой о задании полна голова, как-то думается и о чем-то своем.
У меня перед глазами почему-то всплыл такой же погожий, как и сегодня, день под Смоленском, в деревне Суходол. Нас, разведчиков группы «Чайка», после освобождения Минщины, вызвали сюда до особого распоряжения. Опустевшей, безлюдной выглядела и освобожденная от захватчиков год назад Смоленщина. Возле скамеек, что ютились вдоль заборов деревенской улицы, поросла трава. Давно, видимо, не собирались здесь парни и девушки. Я присел на смолистый хвойный горбыль и подумал, что, наверное, на этом самом месте до войны собирались по вечерам односельчане, чтобы послушать своего местного мудреца, которого обязательно имела каждая деревня. Иначе этот горбыль не был так выскольжен, отполирован. Но какой мудрец мог предсказать, что война докатится до этих мест, даже еще дальше — до Москвы!
Спешить было некуда. Здесь мне была дана передышка. Первая радость от встреч с родной Красной Армией сменялась раздумьем и печалью о тех, кто не дожил до дня освобождения. Больно было смотреть на разграбленную гитлеровцами землю.
Думал я и о матери, и о сестрах, которых видел последний раз незадолго до освобождения Белоруссии. Там две сестры участвовали в борьбе с гитлеровцами: одна — в разведдиверсионной партизанской группе, вторая — вместе со мной в «Чайке». Оставив дом, скрывалась и многострадальная мама. Она жила в лесу в партизанской зоне. Где она теперь? Может, вернулась в родную деревню? Уцелел ли старенький дедовский домик? Не пришлось встретиться с родными. И написать не знаешь куда. Да и что напишешь? Что изо дня в день ждешь нового задания? А кто знает, каким оно будет, это новое задание. Судьба разведчика такова, что смертельная опасность всегда ходит по пятам… Из дома, в котором мы все побывали на беседе у майора Стручкова, вышел Генка Юшкевич. По лицу вижу, что его номер не прошел. Значит — отказали. Тяжелым, не обычным для него шагом подходит ко мне.
— Не берут, — коротко бросает он, присаживаясь рядом, а сам отводит глаза в сторону, чтобы не расплакаться.
Меня и самого резануло соленым по глазам: сдружились мы с ним. Целый год спали в одной землянке.
Впервые познакомились мы в начале осени 1943 года. К вечеру выехал я верхом на своем гнедом, чтобы встретиться в условленном месте со связным. Засветло, пока гитлеровцы еще не устроились на засады, прибыл в деревню Ляховичи, юго-западнее Минска. Нужно было подождать с часок, чтобы ехать дальше, потому что дорога просматривалась из вражеского гарнизона, что располагался в Станькове. Только слез с лошади возле одного из домов, как меня тут же обступили подростки.
— Дяденька, откуда у вас такой новенький автомат? Как он называется?
— А разве вы первый раз такой видите? — отвечаю вопросом на вопрос.
— Похожий на этот, тоже с откидным прикладом, мы видели у немцев, но ваш не совсем такой, — ответил взлохмаченный чернявый мальчуган, почесывая пяткой искусанную мошкарой ногу.
— Это наш, новый. Очевидно, вам его с самолета сбросили, что прилетал недавно ночью, — вмешался в разговор белобрысый.
— Ого, — воскликнул я, — откуда ты такой осведомленный? — и нажал пальцем, как на кнопку, на кончик его острого носа.
— Мы с Толиком оба отсюда, из этой деревни, а вот он, Генка, из Минска. Там его маму немцы повесили, а он удрал. У тетки Аннеты живет. Вон в этом доме.
Генка также с любопытством рассматривал автомат, погладил по шее коня, но ничего не говорил, ни о чем не спрашивал. Едва я вышел за деревню, ведя коня за поводья, Генка догнал меня.
— Возьмите меня в партизаны, — несмело попросился он. — Все буду выполнять, что прикажете. Один я остался. Тетка Аннета мне чужая. Она просто меня пожалела, взяла к себе. У нее и своих двое, тяжело ей. Возьмите, не смотрите, что такой худой, — мне 14 лет. Я теперь ничего не боюсь. За маму мстить буду, — глухо промолвил он последние слова и опустил глаза.
Очень мне стало его жаль. Вернувшись в свою лесную землянку, я несколько раз напоминал про Генку командиру группы Михаилу Ильичу Минакову. Уговаривал взять паренька к себе: на связь можно будет посылать…
Минаков дал согласие на это. Только предварительно проверили, правильно ли о себе говорит Генка. Таким образом фашисты могли подослать и шпиона. Нам было известно, что в городе Борисове немцы открыли специальную диверсионно-разведывательную школу, где наряду со взрослыми готовили и таких вот подростков для засылки в партизанские отряды. Этих лазутчиков уже приходилось вылавливать.
За Генкой Юшкевичем мы приехали в деревню вдвоем с разведчиком Николаем Черновым. Чтобы обрадовать мальца, даже коня под седлом привели для него.
Сначала Генка не поверил, что за ним приехали, но когда сел в седло, глаза так и засияли от восторга.
— Мне нужно туда, за гумно, — показал Генка в сторону кустов за деревню, — Там у меня одна штучка припрятана.
— Поехали, — говорю, — вместе. А то лошадь заведет не туда, куда надо.
— Не заведет, — оправдывался Генка, хотя сидел в седле неуверенно, но виду показать не хотел.
Когда мы подъехали до нужного места, Генка сполз с седла, обхватив обеими руками шею лошади. Потоптался немного на месте, присматриваясь к одному ему известным приметам на земле, а затем уцепился за траву и отвернул длинный прямоугольник дерна. В тайнике оказался карабин, по-хозяйски завернутый в промасленную тряпку.
— Где это ты раздобыл? — спросил Николай.
— Выменял на гармошку, — оживленно рассказывал паренек. — А патронов вон сколько — сто семнадцать штук!..
— Возьми-ка на плечо свою винтовку, посмотрим, как она тебе придется. Э-э, браток, длинновата малость, до пят достает. На вот тебе, товарищ Юшкевич, это оружие. Разведчик должен быть с автоматом. Держи в чистоте, в порядке — никогда не подведет.
Генка бережно взял новенький ППШ, потом поднял на нас удивленный взор и спросил:
— Откуда вы мою фамилию знаете, я же вам, кажется, не говорил?
— Разведка! — Николай Чернов многозначительно поднял вверх указательный палец. — А еще вот что, браток: снимай с себя все цивильное. Вот тебе полная экипировка. Переоденься.
Мы дали Генке комплект обмундирования, сапоги. Подобрали малые размеры, так что парень выглядел исправно, как настоящий боец.
Год пробыл Генка в разведгруппе «Чайка». Смелый, расторопный оказался паренек. Не раз ходил на ответственные задания. Даже в подрыве вражеского эшелона участвовал. Привыкли мы к нему, и он к нам. У меня 6 ним сложились особенные отношения, как у братьев родных. Правда, в присутствии посторонних он обращался ко мне официально, как и
