Но я молчал, полагая, что он второпях свернул не в ту сторону, что вскоре подойдет сюда — места эти он знал лучше нас. Долго ждать нам нельзя было. Хотя ночь была темной — не слишком удобной для погони, но все же, увидев мертвого часового и гильзы от наших автоматов, будущие шпионы могут попытаться окружить ближайшие кварталы — машины у них под рукой. В конце концов Алексей придет к землянке. Мы пошли подальше, опасаясь, что может быть проческа леса.
Алексей не явился и к землянке. Таяла с каждой минутой надежда, что нам удастся создать новую группу из военнопленных, а вместе с этим и выполнить другие планы. Не зря бытует пословица: не с каждым ходить в разведку.
— Люди такие нам попались, — рассуждал Генка. — Что стало с Иваном — неизвестно, а Алексей просто струсил.
На душе было неспокойно, тяжело. Мысли, одна чернее другой, не выходили из головы. Нужно было что-то предпринять на случай, если Алексей или Иван, спасая свою шкуру, попытаются выдать нас. Мы не думали, что они пришли к нам с плохим намерением. Просто нелегкая ноша разведчика оказалась им не по плечу. Теперь я смотрел на Генку и еще более ценил его и где-то в глубине души гордился им. Подросток оказался куда крепче и надежнее Громова и такого здоровяка, каким выглядел Алексей. Если они попали в руки гитлеровцев, то где гарантия, что из них не вышибут признания. Нужно было оставлять насиженное место, искать новое убежище. Но пора была уже не та.
— Когда мы возвращались после того как пропал Громов, — стал припоминать Генка, — Алексей сказал мне: «Если Ивана не убили, то он может спрятать оружие и вернуться в лагерь — скажет, что хотел сбежать, но одумался. Ему за это ничего не будет. Разве что в карцер посадят на несколько суток».
— Чего же ты, Генка, раньше мне об этом не сказал?
— Да так. Не придал его словам особого значения.
Мы решили воспользоваться советом «партайгеноссе» и переселиться в квартал № 252.
Вновь на пути лежал канал Тимбер. И на этот раз пришлось раздеваться и лезть в ледяную воду. Я и теперь диву даюсь, как мы выдерживали. И даже ни разу не простудились: или это невзгоды так закалили нас, или необычное нервное напряжение спасало от болезней.
На рассвете выпал туман, подморозило. Это было лучше в том смысле, что собакам труднее будет взять след, если нас попытаются искать. Но идти было скользко, ледяная корка хрустела под ногами, шаги были слышны далеко.
Уже рассвело, когда мы перешли шоссе и достигли квартала № 252. Высокий трехъярусный хвойный лес обещал хорошее укрытие. Постояли, осмотрелись.
— «После всех мероприятий», — вспомнил Генка любимое выражение Ивана Целикова, — мы с тобой оказались у разбитого корыта.
Мы отыскали яму, заросшую по краям ельником, залегли в ней. Хотя мы захватили с собой все, что у нас было в землянке, в том числе и одеяло, что передала нам «муттэр», но мы не рискнули распаковываться, даже вещевых мешков не снимали с себя — немцы могли нагрянуть в любую минуту. Передневали, дрожа от холода.
Теперь оставленная землянка казалась нам таким обжитым, уютным уголком, о котором мы могли только мечтать. Возвращаться в нее мы не рискнули, да и неприятный осадок остался от недавней попытки сколотить группу. В то же время, будто бы и не было веских оснований обвинять Громова и Лозового — оба, по существу, пропали без вести во время стычек с врагом. Нам ведь неизвестно, что с ними случилось…
Двое суток мы строили себе землянку в двухметровом обрыве. Потолок укрепили нетолстыми кругляками, которых, чтобы не вызвать подозрения, наносили из соседнего квартала, хотя рядом лежали целые штабеля. Как и в первой землянке, вход замаскировали мохнатыми елочками, которые не срезали у корня, а пересадили, чтобы они не сохли и не осыпались. На ночь вход изнутри занавешивали плащ-палаткой. Теперь мы вновь остались одни, оторванные от внешнего мира. Как только более или менее привели в порядок землянку, стали включать радиоприемник. Настраивали его на разные волны. Слушали Москву, Берлин, Лондон… На нашем направлении на фронте было затишье: бои местного значения. Об этом говорили наши сводки, сообщения союзников, вражеские радиостанции. И все-таки мы твердо знали, что наступление вот-вот начнется, что это затишье перед бурей. Немецкие радиостанции на все лады кричали о невиданном боевом духе соотечественников, призывали их несокрушимо стоять на защите границ третьего рейха.
Договорились с Генкой проверить тайники. Прежде всего решили добраться до почтового ящика № 2. До него далеко — километров двадцать. Пошли окружным путем, искали место, где канал Тимбер начинается, вернее, является продолжением небольшой речушки. Это в открытом поле. Ночи стояли длинные и темные — шли смело, засад на полях не ожидали. Две ночи потратили на посещение всех почтовых ящиков и тайников. Решились заглянуть даже под кочку, где оставляли свои записки и бутерброды Громов и Лозовой. Везде было пусто. Оставили Райчуку сообщение о нашей новой стоянке: он мог бы ее найти, потому что, как и Шиллят, был лесным мастером, все окрестные леса знал хорошо.
Вернулись в свою землянку. Слушали радио, обрабатывали разведданные. Из продуктов у нас были только сухари. Но и они были на исходе, потому наш паек был, наверное, скуднее тюремного. Не было вблизи воды. Землю сковало. Снег мог лечь изо дня на день. И уже надолго — до весны. Лучшее время для перехода линии фронта, если бы мы на это решились, было потеряно. К тому же мы должны встретить свою армию в том районе, где вели разведку.
Главную трудность для нас теперь представляла добыча продуктов. Те средства, которыми мы пользовались летом, чтобы замести следы, зимой не годились. Радио слушать не хотелось: весь эфир заполонила Германия. Гитлеровцы на весь мир трубили о разгроме войск союзников в Арденах, приводили внушительные цифры пленных солдат и захваченной техники армии Эйзенхауэра.
— Дают фрицы прикурить нашим союзничкам, — криво улыбнулся Генка.
«Не падает духом парень», — подумал я с благодарностью, подтрунивает над американцами и англичанами, которые со свежими силами не могли устоять против натиска гитлеровцев, хотя главные силы их находились на Востоке, противостояли Красной Армии.
— Эх, Генка, был бы ты уже где-то киномехаником, крутил бы фильмы в сельских клубах… Колхозницы кормили бы тебя картошкой с капустой квашеной и спать на теплую печь положили, — говорю ему.
— Да ну тебя, хватит, — зло огрызнулся он.
Досидеться до последнего сухаря в землянке — мы такое допустить не могли. По одному сухарю спрятали в карманы — НЗ. А те, что остались, съели до последней крошки и вылезли из землянки.
— Хорошо бы идти во время вьюги, — мечтал Генка.
— Как-нибудь приладимся.
Вокруг лежал ровный, чистый, гладкий, как простыня, но не глубокий снежок.
СВОИ
— Слышишь? — дернул меня за рукав Генка.
Кто-то ходил недалеко от нас, время от времени постукивая палкой по деревьям. Мы спрятались, стали наблюдать — кто бы это мог быть? Постукивание то удалялось, то приближалось. Кто-то проходил невдалеке, временами даже слышен был скрип снега под ногами. «Геноссен!» — донесся негромкий голос.
Мы переглянулись, не веря своим ушам. Бросились навстречу Шилляту. От радости сплелись в один клубок и покатились по снегу.
— Я был под Гильге, это на заливе, — начал рассказывать «партайгеноссе», когда радость наша немного улеглась. — Мы там прорубали полыньи во льду вдоль берега, чтобы русские по нему не могли зайти в тыл немецким войскам. Ничего не скажешь, глупое занятие. Но нацисты не могли оставить нас без дела. Короче говоря, я сбежал оттуда. Вся наша команда, сговорившись, разбежалась. Словом — дезертиры. Нас, может, будут искать, а может, и нет — теперь уже стало много неразберихи. — А как вы здесь?
— Да вот снег — куда ни пойдешь, всюду след за собой оставишь.
— Понимаю, дорогие товарищи. Я все время думал о вас. Теперь, когда наступила зима, вам тут нельзя оставаться. Пойдем ко мне. Моя «муттэр» сама первой предложила это. Мы подготовили для вас укрытие в сарае на чердаке.
— Это очень рискованно, — не скрывая радости и боясь, как бы «партайгеноссе» не передумал, осторожно заметил я.
— Войной рискованно все, что ни делаешь, даже если ничего не делаешь, — спокойно ответил Шиллят. — Нашли вашу записку, которую вы оставили Райчуку. Был у него: он долго болел, теперь поправляется. Советовались. Он одобряет ваше переселение. Договорились, что он пойдет в лес и долго не будет возвращаться. Вот я и забрел сюда в поисках соседа — мало что может с больным человеком случиться. — Он хитро улыбнулся.
— Благодарим. Мы этого никогда не забудем.
— Собирайтесь, и пошли. Пойдем дорогой — на ней много следов. Я буду идти впереди: если что, дам сигнал — три раза кашляну.
Генка подал из землянки одеяло, радиостанцию.
— Что это за сумка? — поинтересовался «партайгеноссе».
— Радиопередатчик.
— Ого! Но из дома передавать нельзя — сразу запеленгуют! — заволновался он.
— К сожалению, мы передавать не можем.
Шли по укатанной машинами дороге, а затем по тропе, через поле. Подошли к хутору. Кстати, вся деревня состояла из хуторов, окруженных полями. Возле стожка сена Шиллят дал сигнал остановиться, а сам пошел в обход к дому.
— Хальт! — послышалось с той стороны, куда пошел хозяин.
— Хальт шнауцен! — Донесся в ответ голос Шиллята. По-русски означало это так: «Заткни свое свиное рыло!»
— Это ты, Шиллят? — вновь спросил первый голос.
— Да. Я.
Было слышно, как открылись и закрылись двери. К нам подошел хозяин. Он махнул рукой — за мной. Вошли в сарай, и он закрыл ворота. В темноте, держась за него, подошли к лестнице.
— Залезайте, там наверху солома. Сидите тихо. В доме два солдата. Один из них только что выходил во двор.
Дом и сарай были под одной крышей. Стараясь не шелестеть, мы залезли на пахучую мягкую солому. Не успели снять с себя вещевые мешки, как вернулся «партайгеноссе».
— Это вам «муттэр» прислала, — как всегда в таких случаях, сказал он одну и ту же фразу. — Кушайте. Солдаты уже легли спать. Пойду и я. Спокойной ночи.
Утром вместе с завтраком хозяин принес нам и свежие газеты. Под реляциями о победных контрударах в Арденах были помещены фотографии, на них — длинные колонны пленных американцев.
— Дают прикурить американцам, — повторил я Шилляту слова Генки, показывая на фотографии.
— Агония… — одним словом ответил Шиллят.
Обед принесла сама «муттэр». Мы не сдержали благодарных чувств к ней — поцеловали ее натруженную шершавую руку. На глазах женщины показались слезы. Она горевала, вспоминая Отто.
— Мой милый сын, мой милый сын, — повторяла она. — Как вы думаете, ваше письмо ему поможет, если он перейдет к русским? Они оставят его живым?
— Да что вы! Выбросьте эти мысли из головы — никто его не тронет, если он попадет в плен.
— Наши газеты пишут, что русские вырезали всех немцев в городе Неменсдорф.
