– Во-во, Склифосовский.
– Такому сказочнику на тюрьме лафа. По-любому. Всех делов: знай, письма на волю всему кагалу строчи, и будешь жить, как у Бога за пазухой.
– Однозначно. Под трафарет, блин.
– Ти-типун тебе на язык. – Сняв правую руку с баранки, Эдик покрутил у виска. – Кретин. Даже два кретина. Это по вам тюрьма плачет.
– Я в тюрьму не хочу, – отмахнулся Протасов. – Я там никого не знаю.
– Раньше так про армию шутили, – заметил Планшетов.
– А какая разница? – удивился Валерий. – Принципиальная, а? На зоне колючка. И в армии колючка. В армии жрачка фуфло. И на тюрьме баланда. Там шконки и там. Даром что койками называются. Там раз, два и в рожу. И там, значит, похоже.
– Ва-валерка с-стихами заговорил!
– А ты думал, е-мое!
– П-поэт.
– Такому поэту – говна карету, – сказал Вовчик. Протасов заиграл желваками.
– В тюрьме все-таки, хуже, – подумав, возразил Планшетов.
– Кому как, – сказал Протасов, решив поквитаться с Волыной позднее. – Помнишь, Эдик, своего соседа?
– Какого со-соседа?
– Дядю Гришу.
– Из П-припяти?
– Из Сан Тропе, умник.
– Это, который троих со-собутыльников вилкой за-заколол?
– Точно. Зимой. Как сейчас помню.
– Что за страшилка? – оживился Планшетов.
– Конкретная. Случай из жизни, – Протасов выдержал многозначительную паузу и только потом начал:
– Захожу я как-то перед занятиями к этому доходяге, – он добродушно толкнул Армейца в плечо, – в шестом, кажись, классе это было. Или в седьмом…
– Чтоб он школу не прогуливал, зема?
– Чтобы его по дороге ветром не унесло. В Беловежскую Пущу. Подхожу, значит, к подъезду… Гляжу – е-мое! Ментов – как грязи. Народу набежало – харкнуть некуда. Лягавые мечутся, звездами отсвечивают. А у Эдика под парадным – три жмура лежат.
– Эдик замочил? – не удержался Планшетов.
– Не перебивай старших, – строго сказал Протасов. – Троим, значит, уже ни хрена не надо, а четвертого менты в воронок суют. Синего, до потери пульса.
– Это и был м-мой со-сосед дядя Гриша, – пояснил Эдик как ни в чем не бывало. – Не-неплохой, между прочим, м-мужик. Ти-тихий.
– Ага, – подтвердил Протасов, – когда трезвый, в натуре. А как на грудь возьмет – огонь. Смерть мухам. Тушите свет, короче говоря.
– Он хотел з-завязать, – вступился за далекого дядю Гришу Армеец.
– А до завязки он разов пять на зону ходил. Если, бляха-муха, не семь.
– Он хо-хотел, – повторил Эдик. – В П-припять из Чернигова пе-перебрался. В столярке пристроился. Но его все равно нашли.
– Кто?
– С-старые дружки.
– Ага. Коллеги, блин, по работе. Вычислили, блин, и в гости, за отступными. Завалились к нему втроем…
– С-сначала они ми-мирно беседовали…
– Ага, блин. Спиртяки конкретно натренькались. Под завязку. Ну, и зацепились, по пьяни. А как до рук дошло, так дядя Гриша за заточку. И понеслась.
– Он их заточенной ло-ложкой зарезал.
– Троих кончил, как детей малых. Вытянул из парадного, в сугроб уложил. И обратно на кухню бухать.
– У-утром его, естественно, забрали, – добавил Армеец, – навсегда.
– Точно. С концами. И, пацаны, никто не прослезился. Однозначно вам говорю.
– Тю, блин, – фыркнул Волына презрительно. – Выколупал, ты, зема, мировой рекорд. Три трупака по пьяному делу.
