— два десятка немцев стояли в комковатом кругу. Холодные руки оттаивали в теплых ладонях, а кому-то даже передавался пульс соседа. Толкался сквозь слои бледной отвердевшей кожи. Некоторые закрыли глаза — не то в ожидании гибельного конца, не то в надежде на знак того, что налет завершился.
Заслуживали они лучшего, все эти люди?
Сколько их, опьяненных запахом фюрерова взгляда, активно преследовали других, повторяя высказывания Гитлера, его страницы, его опус? Виновата ли Роза Хуберман? Укрывательница еврея? Или Ганс? Разве все они заслуживали смерти? Дети?
Меня сильно интересуют ответы на все эти вопросы, но я не могу позволить, чтобы они меня соблазнили. Я знаю только, что все эти люди в ту ночь, за исключением самых маленьких, почуяли бы меня. Я был намеком. Я был советом, и мои воображаемые ноги шаркали в кухне и по коридору.
Как это часто бывает с людьми, когда я читал о них словами книжной воришки, мне было их жаль — хотя не так жаль, как тех, кого я в то время сгребал по лагерям. Конечно, немцев в подвалах можно пожалеть, но у них по крайней мере был шанс. Подвал — не душевая. Их никто не загонял под душ. Для тех людей жизнь была еще доступна.
В неровном кругу отмокали минуты.
Лизель держала за руки Маму и Руди.
Ее огорчала только одна мысль.
Макс.
Что будет с Максом, если бомбы упадут на Химмель-штрассе?
Озираясь, она изучала подвал Фидлеров. Он был гораздо крепче и значительно глубже, чем у них на Химмель-штрассе, 33.
Безмолвно она спрашивала Папу.
— Ты тоже думаешь про него?
Воспринял ли он ее бессловесный вопрос или нет, но Ганс коротко кивнул девочке. Через несколько минут после этого кивка раздались три сирены временного покоя.
Люди в доме № 45 по Химмель-штрассе облегченно обмякли.
Некоторые зажмурили глаза и снова открыли.
По кругу пустили сигарету.
Когда она дошла до губ Руди Штайнера, ее перехватила рука Штайнера-старшего.
— Не для тебя, Джесси Оуэнз.
Дети обнимали родителей, и еще несколько минут люди не понимали до конца, что они живы и
Снаружи по улице тянулась молчаливая процессия. Многие поднимали глаза к небу и благодарили Бога за то, что выжили.
Оказавшись дома, Хуберманы сразу устремились в подвал, но им показалось, что Макса тем нет. Огонек лампы был тускл и оранжев, а Макса не было видно, и он не отвечал на их призывы.
— Макс?
— Он исчез.
— Макс, ты здесь?
— Я тут.
Сначала им показалось, что слова раздались из-за холстин и банок, но Лизель первой заметила Макса — прямо перед ними. Его изнуренное лицо было трудно различить в маскировке ткани и малярного инвентаря. Он сидел с ошеломленными глазами и губами.
Когда они подошли, он снова заговорил.
— Я не мог удержаться, — сказал он.
Ему ответила Роза. Присела и заглянула Максу в лицо.
— О чем ты говоришь, Макс?
— Я… — Ответ давался ему с трудом. — Когда все было тихо, я поднялся в коридор, а в гостиной между шторами осталась щелочка… Можно было выглянуть на улицу. Я посмотрел только несколько секунд. — Он не видел внешнего мира двадцать два месяца.
Ни гнева, ни упрека.
Заговорил Папа.
— И что ты увидел?
Макс с великой скорбью и великим изумлением поднял голову.
— Там были звезды, — сказал он. — Они обожгли мне глаза.
Вчетвером.
Двое стоят на ногах. Двое сидят.
Все четверо кое-чего повидали этой ночью. Вот их настоящий подвал. Настоящий страх. Макс собрался с духом и встал, чтобы скрыться за холстинами. Пожелал всем спокойной ночи, но под лестницу не ушел. С разрешения Мамы Лизель осталась с ним до утра, читала ему «Песню во тьме», а он рисовал в своей книге.
«Через окно на Химмель-штрассе, — писал Макс, — звезды подожгли мне глаза».
ПОХИТИТЕЛЬ НЕБА
Первый налет, как оказалось, и налетом-то не был. Если б люди захотели увидеть самолеты, им пришлось бы простоять, задрав головы, всю ночь. Потому-то и не было кукушки по радио. В «Молькингском Экспрессе» написали, что какой-то зенитчик немного перенервничал. Он клялся, что слышал рокот самолетов и даже видел их на горизонте. И поднял тревогу.
— Он мог и нарочно, — заметил Ганс Хуберман. — Кому захочется сидеть на башне и стрелять по бомбовозам?
И конечно, когда Макс в подвале дочитал статью, в конце сообщалось, что зенитчика с причудливым воображением разжаловали. Скорее всего, его ждала теперь какая-то другая служба.
— Удачи ему, — сказал Макс. Похоже, переходя к кроссворду, он посочувствовал тому парню.
Следующий налет был настоящим.
Ночью 19 сентября по радио пропела кукушка, а следом раздался низкий знающий голос. В списке возможных мишеней упоминался Молькинг.
И снова Химмель-штрассе стала цепочкой людей, и снова Папа не взял аккордеон. Роза напомнила, но Ганс отказался.
— В прошлый раз не брал, — объяснил он, — и мы уцелели. — Война явно размыла границу между логикой и суеверием.
Зловещая воздушность сопровождала их до подвала Фидлеров.
— Сегодня, кажется, по-настоящему, — сказал герр Фидлер, и дети быстро поняли, что в этот раз родители подле них боятся еще сильнее. Они отреагировали единственным известным способом — принялись выть и плакать, а подвал тем временем будто бы качнулся.
Даже из погреба люди смутно слышали пение бомб. Воздух давил, как потолок, словно плюща землю. От опустелых улиц Молькинга отгрызли кусок.
Роза отчаянно цеплялась за руку Лизель.
Голоса плачущих детей брыкались и пинались.
