Какие прекрасные это были мечты! Мечты о бегстве в новый, более совершенный мир! Ничуть не лучше моих мечтаний о бегстве в пустыню. И какая пропасть отделяла мои мечтания от реальности! Ведь римляне знали о том годе, который я провел в пустыне. Они станут повсюду искать меня. Я не только погибну, но увлеку вместе с собой и Банна. И тогда римляне скорее всего уже наверняка нападут на след Вараввы.
Я уже был с Банном довольно долгое время, когда Варавва присоединился к нам. Он тоже пришел из Галилеи и, как и я, был родом из Сепфориса. Его родителям, тогда еще совсем молодым, едва удалось спастись от постигшей город катастрофы. Они потеряли дом и все имущество. Теперь семья жила в Гишале, на севере Галилеи, с трудом сводя концы с концами. Бегство из Сепфориса и варварское обращение с городом не могли пройти бесследно: эти люди не признавали римлян и точно так же не соглашались принять правителей из династии Иродов, видя в них лишь послушных марионеток в руках все тех же римлян. Они отвергали чужеземцев не потому, что те были чужеземцами. Они отвергали их потому, что с ними в их землю пришли рабство и насилие.
Чего искал Варавва в пустыне? Думал спрятаться здесь от римлян? Был ли он замешан в преступлениях против них? Этого я не знал. Но одно сразу бросалось в глаза: в то время как я еще только шел к тому, чтобы обрести родину в великом мире иудейства, для Варравы все сомнения остались позади. Он нашел свою родину. Для него вопрос стоял так, чтобы отстоять ее в борьбе с соблазнами греко-римского мира. От него исходила уверенность. Это и привлекло меня к нему. Он знал, что призвано придать его жизни содержание и смысл. Я же был только еще на пути к этому.
Мы по-разному относились к тому, чему учил Банн. Весть о новом мире не захватывала меня целиком. Дома меня научили любить этот мир, Варавву же, напротив, научили презирать его. И он страстно, всей душой откликнулся на мысль о новом мире. Только в одном они расходились с Банном. Варавва говорил: «Этот новый мир не наступит сам по себе. Бог хочет, чтобы мы сделали что-то, приблизив его приход. Пусть даже для этого нам придется применить силу[28]. И евреев, бежавших из Египта, ждал впереди новый мир. Но никто не собирался им его дарить. Сперва им пришлось пройти через многие лишения, одолеть внешних воагов и быть готовыми к предательству в собственном лагере».
Хотя Варавва мне нравился, меня пугала мысль силой приблизить приход нового мира. Насилие недопустимо. Насилие развращает. И в то же время качеством, несмотря ни на что привлекавшим меня в Варавве, было его желание что-то делать. Он не хотел ждать. Он был убежден, что мир уже сейчас настолько плох, что стоит попробовать. Я со своей стороны далеко не был уверен, что из этого что-то получится. Его затея казалась мне далекой от реальности. Римляне были слишком сильны.
Оказавшись там, где я был, я стал лучше понимать своих товарищей по пустынножительству. Ванн хотел порвать всякую связь с этим миром, где царят шантаж и насилие. Разве не лучший выход – уйти из него, омыть его грязь и скверну в водах Иордана? Что еще он заслуживал, этот мир, кроме гибели? Имей я власть, я пожелал бы, чтобы огонь небесный низвергся на головы Пилата и его солдат и испепелил их!
Теперь я понимал Варавву: разве не нужно что-то делать? Разве не нужно как-то защищаться от римлян? Но разве открытое сопротивление не было шагом, продиктованным отчаянием?
И тут вот какая мысль пришла мне в голову: имея дело с людьми, подобными Пилату, не правильнее ли будет подыграть им в их грязной игре? Если Пилат не гнушается шантажом, чего он заслуживает, если не того, чтобы его обманывали? Может быть, мне стоит для вида согласиться на его предложение, а потом передавать лишь те сведения, в которых заинтересованы мы, евреи? Об остальном же просто не сообщать? Да, еще одно: разве не мог я заодно и о римлянах разузнать что-то такое, что пригодилось бы моим землякам? Жалкая роль, кто говорит! Роль, играя которую придется лицемерить и обманывать. Можно ли участвовать в такой игре? Есть ли у человека в безвыходном положении право сознательно идти на обман?
Как это было с Авраамом? Разве не пришлось ему выдать свою жену за сестру, чтобы фараон, узнав, что он ей муж, не убил его?[29] И это была ложь. Разве Иаков не получил первородства хитростью и кознями, – и все же это именно он получил благословение![30] Разве Давид не был наемником в войске филистимлян[31] – и, несмотря на это, стал великим еврейским царем! Разве вся история моего народа не доказывает, что не только те, кто совершают благородные поступки, могут рассчитывать на благословение? А еще и ничтожные, гонимые – те, кто заботятся скорее не о подвигах, а о выживании! И разве в моей судьбе не происходило сейчас то же, что испокон века было уделом моего народа? Когда поневоле отказываешься от прекрасных идеалов ради того только, чтобы выжить и спастись! Разве я, Андрей, не был сейчас беглецом Авраамом, гонимым Иаковом, Давидом – предводителем разбойников?
Когда я вот так связал собственную судьбу с историей своего народа, на меня снизошел покой. Неизвестно откуда, явилась уверенность: уступив шантажу Пилата, я еще не обязательно предаю свой народ! Ибо во мне повторялась судьба моего народа.
Я долго еще лежал с открытыми глазами. Когда я, наконец, заснул, мне приснился сон: передо мной, в тоге с пурпурной каймой стоял Пилат. Он в который раз повторял: «Я не чудовище! Я не зверь!». Внезапно черты его человеческого лица стали меняться. Во рту сверкнули огромные клыки. Пальцы сжались в кулак. Там, где только что блестело кольцо я увидел когти. Тело раздулось, – и вот уже передо мной стоял гигантский зверь, рычащее чудовище, издевательски грозившее миру когтистой лапой. Но даже и теперь он не переставал рычать: «Я не чудовище! Я не зверь!».
Мне хотелось бежать. Но ноги не слушались меня. Я словно прирос к месту. Зато чудовищный зверь, напротив, подошел ближе. Вот он обнюхал мои ступни. Вот тронул лапой колени. Вот он уже изготовился вцепиться мне в горда – как вдруг ни с того ни с сего содрогнулся, вжал голову в плечи и сделался совсем маленьким. Он визжал и корчился в пыли. Вся надменность и величие его улетучились, словно поставленные на колени какой-то невидимой силой, вставшей за моей спиной.
Я обернулся. За мной стоял человек. Его окружали другие люди. В руках людей были книги. Там были записаны злодеяния зверя – не только самого Пилата, но и всей Римской империи. Злодеяния оглашались одно за другим, и каждый раз чудовище издавало вопль и принималось корчиться в пыли. В конце прозвучал приговор: зверя утащили прочь и умертвили. Теперь власть принадлежала неизвестному человеку и его спутникам.
Я проснулся. Не случалось ли мне читать о подобном сне в книгах? И тут я вспомнил: да, конечно! Сон Даниила о четырех зверях, вышедших из моря![32] Только сейчас мне явился один, последний зверь. Я обомлел. Ибо четыре зверя обычно толковались как четыре царства, покорившие мир – Вавилон, Мидия, Персия и держава Александра. Сон означал, что все эти звериные царства падут. Все они будут разрушены царством Человека – некоей загадочной фигуры, сошедшей с небес и принявшей человеческий облик.
Были такие, кто понимал это так: сон Даниила сбылся. После крушения эллинистической державы Александра пришел черед Римской империи. Она принесла мир туда, где прежде свирепствовали войны и разруха. Римская империя и есть царство Человека.
Мой сон явил противоположное: Римская империя и была тем последним чудовищем. И это царство, подобно прочим, звериное. Подлинно человеческому царству предстояло еще наступить.
Я все еще находился во власти зверя. Но теперь я знал: этого зверя можно победить. Есть нечто более сильное. Сейчас пока он простирает свою власть надо мной. Он владеет моим телом, заключенным в оковы. Но над моим внутренним миром он уже не властен: над той частью меня, откуда приходят сны. Разве задача моя не в том, чтобы хитростью победить это царство?
Когда рассвело, я велел передать Пилату: я согласен, но только при условии, что Тимона сейчас же отпустят.
