— Мальчики, все пришли?
— Все как будто, — ответили ребята оглядываясь.
— Тогда станем в пары!
Мальчики зашумели:
— Кира Петровна, зачем в пары? Что мы, маленькие, что ли?
— Нет, гурьбой я идти не позволю, — сказала Кира Петровна и строго посмотрела на мальчиков. — Кто не хочет, может идти домой. Вольному воля!
После этого, конечно, все стали в пары и — ни дать ни взять детский сад — чинно направились в кино.
Кассирша выдала Кире Петровне тридцать четыре билета — целую груду розовых листков. Контролёрша у входа внимательно пересчитывала ребят. Какой-то посторонний мальчишка пристроился было к шеренге пятиклассников, но контролёрша мигом заметила его.
В фойе было людно. Времени до начала сеанса оставалось в обрез, и всё-таки неугомонные ребята успели и воды выпить в буфете, и внизу в тире пострелять, и полюбоваться на портреты киноактёров.
— Мальчики, только не расходитесь! — тревожилась Кира Петровна.
— Не беспокойтесь, Кира Петровна, — ответил за всех Толя Яхонтов, — все будем на месте, все как один! — и убежал в буфет.
А Владика и Петю толпа прижала к большой стеклянной двери, за которой был выход из зрительного зала. Они искоса поглядывали друг на друга. Признаться, им давно хотелось заговорить, но оба выдерживали характер.
Народ всё прибывал. Толпа как будто нарочно подтолкнула Владика к Пете.
Петя, ни к кому не обращаясь, сказал:
— Толкаются, прямо невозможно…
Владик сразу же ответил, но не Пете, а просто так, неизвестно кому:
— Сами толкаются, а на других говорят.
— А кто говорит? Никто не говорит, — отозвался Петя, усиленно работая в толпе локтями.
Владик, не глядя на Петю, сказал:
— Меня толкают, и я толкаюсь!
Они разговаривали нарочно грубо. Но это всё было напускное. Через несколько минут они повернулись друг к другу лицом и стали разговаривать по-настоящему. Самое трудное было начать, а после Дело пошло. Всё-таки они были друзьями. С жаром, перебивая один другого, они принялись рассказывать.
— А мою маму в парке выставили, — торопился Петя. Он хотел показать, какой величины портрет, но из-за тесноты не смог этого сделать.
— А мне папа коньки купил, — сказал Владик.
— Какие?
— «Советский спорт»!
— С ботинками?
— Да.
— Вот здо?рово! А дашь попробовать?
— Конечно, дам!
Они разговаривали быстро, громко, торопливо, словно стараясь наверстать упущенное время.
Тут затрещал звонок. Сеанс окончился. За стеклянной дверью из зрительного зала повалила толпа. У всех были печальные лица. Многие вытирали глаза платками. Видно, картина, которую все только что смотрели, была очень печальная. Ребята притихли.
Вдруг Петя завертелся и стал тыкать пальцем в стекло:
— Смотри-ка, кто идёт!
— Где?
— Да вон там, видишь! Вон! Помнишь, художница от слова «худо»!
— Где? Где? — встрепенулся Владик. Он изо всех сил прижался носом к стеклу. — Ой, верно! Она!
Он увидел совсем близко от себя темнорусые косы с пунцовыми бантами, шапочку с мохнатыми шариками, большие, полные слёз глаза. Это была Тата Винокур. Она держала за руку пожилого коренастого человека с седой головой, румяным лицом в крупных складках и изжелта-седыми усами.
— Тата! Тата! — закричал Владик и стал дёргать запертую дверь.
— Зачем она тебе? — удивился Петя.
— Так… надо… Тата!
Но дверь была наглухо закрыта, и голоса Владика в шуме толпы по ту сторону двери, конечно, не было слышно.
Что делать? Раздумывать некогда. Владик повернулся и, ни слова не говоря, стал усердно работать локтями, пробираясь через фойе, чтобы перехватить Тату внизу, у лестницы, на дворе.
Нелегко ему было пробиться сквозь толпу. Но вот и лестница. Владик стал ждать. Выходившие из кино толкали его, задевали, сердились:
— Мальчик, что ты стал на дороге?
Но Владик упрямо стоял на своём посту. Он долго там простоял, но ни Таты, ни дедушки не было. Вот уже все прошли, а их всё нет. Значит, либо он их прозевал, либо они прошли раньше, пока он пробивался сквозь толпу. Обескураженный Владик вернулся в фойе. Здесь было темно и безлюдно. Сеанс уже начался. Владик побежал по опустевшему фойе к высокой двери зрительного зала, но стоявшая у дверей контролёрша остановила его:
— Тише, мальчик, нельзя. Уже идёт журнал.
— Тётенька, пустите… Там все наши… весь класс…
— Нельзя, нельзя… Ступай вон туда, на балкон.
Владик послушно побежал на балкон. Он поднялся по узкой лестнице, толкнул дверь и очутился в кромешной темноте. Растопырив руки, он стал осторожно, точно слепой, продвигаться между стульями. Он чувствовал рядом с собой людей, он задевал чьи-то колени, наступал кому-то на ноги… Он слышал сердитые голоса:
— Гражданин, осторожней! Не могут во-время прийти!
Наконец Владик нащупал свободное место. Он откинул сиденье, сел и привалился к спинке стула, усталый после утомительного путешествия в темноте.
Одиннадцатая глава. «Любка-артистка»
Владик протянул вперёд руки и нащупал в темноте обтянутый плюшем край барьера. Значит, он очутился в первом ряду. Это хорошо.
Он положил на барьер локти и упёрся подбородком в сцепленные пальцы. Сидеть в такой позе было неудобно, потому что барьер стоял довольно далеко от стула. Но Владик просидел так, не шевелясь, на самом краешке стула, почти все два часа, пока шла картина.
За спиной раздавалось негромкое, мерное стрекотанье, точно там, в темноте, протекал невидимый ручеёк. Из маленького квадратного окошечка струилась полоса света и, расширяясь, падала на экран. А на экране происходило то, что потрясало Владика до глубины души.
Он видел белые домики, высокие копры, конусы породы и узкие улочки шахтёрского городка Краснодона. Сейчас здесь хозяйничают гитлеровцы. Вот идёт концерт в бывшем шахтёрском клубе. В зале сидят фашистские офицеры. На сцене высокий, худой Иван Туркенич лихо пляшет и поёт под гитару песню «Бродяга».
Тем временем Люба Шевцова, весёлая, красивая «Любка-артистка», и отчаянно смелый Серёжа Тюленин украдкой пробираются к фашистской бирже труда.
Они поджигают биржи. Пламя вздымается к небу, оно закрывает весь экран. Пожар разгорается. Фашисты в панике бегут из клуба.
