сил, — писала газета, — на первом плане г. Качалов. Приятный, звучный голос, отличные, сдержанные манеры, умение преображаться в различных ролях от ворчливых стариков до бурливых молодцов и чванных джентльменов, естественная горячность в драматических местах — это Качалов. Актер молодой, но уже достаточно опытный; актер, который никогда ничему не повредит, а, напротив, всему окружающему поможет, — это Качалов. Сколько он переиграл ролей — одному богу да Бородаю известно. И сколько наблюдательности и вдумчивости проявил он во всей длинной галерее сценических образов! Г. Качалов быстро рос и вырос до первой величины».
Восторженная тирада заканчивалась обращением к Бородаю: «Дайте ему более выгодное место. Экзамен сдан прекрасно, курс кончен, позвольте этому таланту высшую программу службы».
Слова наивные и в равной мере туманные. Самое удивительное, что они исполнились конкретно и быстро, хотя и при обстоятельствах совсем неожиданных.
Телеграф с начала своего появления на земле приносит людям вести радостные или печальные. И телеграмма зачастую, как лотерейный билет, обещает выигрыш иль разочарование. Трудно представить себе телеграмму-ребус. Однако полученная актером бородаевской труппы депеша прозвучала для него загадочно: «Предлагается служба в Художественном театре. Сообщите крайние условия. Немирович- Данченко».
В полном недоумении Качалов читал и перечитывал текст. Разумеется, приятно, когда тебя, двадцатичетырехлетнего Актера Актеровича, так солидно приглашают вступить в труппу театра. Да еще куда — в Москву! Но что такое Художественный театр? И кто его руководители?
Как такой новостью не поделиться за кулисами?
— Вот телеграмма… приглашают меня в Художественный театр, — в перерыве репетиции робко сообщил Качалов.
В ответ раздались смешки:
— Эка невидаль! Нашел, чем гордиться… Да что ты знаешь об этом жалком театрике?
— Признаться, имею самое смутное представление. Слыхал только, что некий Станиславский, сын купца Алексеева, в каком-то клубе с какими-то любителями что-то ставил и сам играл. И слыхал, что есть драматург Немирович-Данченко, что он замечательно преподает драматическое искусство в Филармонической школе. Знаю, наконец, что они вместе затеяли создать театр, но что и как в нем играют — понятия не имею!
Признание вызвало еще большие насмешки.
— То-то и оно-то! Так знай, чудак, что театрик этот плохенький, настоящих актеров в нем нет. В труппе только мальчишки-недоучки и барышни-любительницы. Выдумщики режиссеры облапошили богатых московских купчишек, нахватали у них денег и вот мудрят для своей потехи.
Послышался характерный украинский говорок Бородая:
— Василь Иванович, дорогуша, да вы с ума спятили, ежели думаете променять наше дело и ваш успех на любительщину! Да вы там погибнете! Да я ж из вас всероссийскую знаменитость через год сделаю…
Антрепренер говорил веско, и, когда молодая актриса заметила: «Все же Немирович-Данченко гениальный учитель», на это Качалов возразил с обидой:
— Зачем мне учитель? Я ведь не ученик! Слава тебе господи, настоящий актер.
— Там гениальный режиссер Станиславский! — настаивала молодая актриса.
— Это трогает меня еще меньше. Зачем режиссеру быть гениальным? Разве нужна гениальность, чтобы выбрать к спектаклю «павильон», или заказать декорацию по ремаркам автора, или удобнее разместить актеров на сцене, чтобы они не закрывали друг друга от публики. Опытный актер сам великолепно разместится на сцене без помощи режиссера. Что еще может сделать режиссер, какую он может проявить гениальность? Не представляю!
— Верно, Василь Иваныч! — поддержал Бородай. — Да вы же настоящий актер, вам бы к Коршу попасть, у Корша «имена»… Коли бы вас туда позвали, я бы не отговаривал. А этот Художественный — разве ж это театр! Ни одного имени…
Друзья-советчики посеяли еще большие сомнения. Однако на лестное предложение Немировича- Данченко следовало отвечать без задержки — того требовало элементарное приличие. Какой-то внутренний голос подсказывал Качалову принять предложение: не век же ему работать в провинции, да и в личной жизни его наметились серьезные перемены: скоро он перестанет быть холостяком. Не лучше ли обзавестись семьей не тут, мотаясь из города в город, а живя постоянно в Москве?
Колебания разрешил старый актер, мнение которого в бородаевской труппе считалось авторитетным.
— Театр этот Художественный, конечно, вздор… — решительно сказал старик. — Но… Москва! Вот что важнее всего… Стало быть, поезжай без лишних разговоров. Не пропадешь! Увидит тебя Корш и возьмет к себе. А еще, чем черт не шутит, увидит кто-нибудь из Малого театра — и возьмут тебя на императорскую сцену… Будешь артистом императорского Малого театра…
— Верно, верно… — соглашался молодой актер, беспокойно ероша свою светлую шевелюру. — Москва — главное. Буду там на виду… Вдруг заметят, возьмут в настоящий театр…
— Только смотри, — предупредил старик, — будь осторожен, не продешеви! Хоть Немирович- Данченко и литератор, а торговаться надо!
В тот же день в Москву полетела телеграмма: «Согласен. Условие: в месяц двести пятьдесят рублей». Ответ пришел длинный, смысл его сводился к тому, что Художественно-Общедоступный театр — дело молодое, бюджет его скромный, потому Немирович-Данченко пока может дать, и то, как высший оклад, сто рублей в месяц.
Качалов был оскорблен. Как, ему, уже получающему в провинции около трех тысяч рублей в год, предложить столь мизерное жалованье! Нет, его ответом будет гордое молчание.
Старый актер и тут выручил добрым советом:
— Проси, Вася, двести. Ежели нужен — дадут. На двести в первопрестольной проживешь, однако больше уже не уступай. Не роняй цены провинциальной.
Не веря в успех, Качалов послал в Москву телеграфный ультиматум: «Двести рублей!»
Шли дни, а ответа от Немировича-Данченко не было.
Однако почему руководители нового театра в Москве так заинтересовались начинающим провинциальным актером?
Первым ходатаем его был меценат К. К. Ушков, помогавший созданию Художественно-Общедоступного театра. Проездом в Казани он случайно видел Качалова в какой-то небольшой роли. Видел, приметил, запомнил. При встрече с В. И. Немировичем-Данченко внимательный меценат посоветовал обратить внимание на молодого талантливого актера.
Известный театральный деятель М. В. Лентовский на летних гастролях в Астрахани выделил Качалова как наиболее одаренного в бородаевской труппе. Лентовский не преминул рекомендовать его К. С. Станиславскому, подбиравшему труппу для рождавшегося театра. Наконец, о том же не раз заводил речь актер Художественно-Общедоступного театра Иоасаф Тихомиров.
Так с разных концов сходились добрые отзывы. Немирович-Данченко в результате рискнул на заочное знакомство с тем, кого ему так горячо рекомендовали.
Качаловский ультиматум поверг руководителей театра в смятение. Двести рублей в месяц — подумать только, что за дерзостное требование! Даже И. М. Москвин, с таким успехом играющий царя Федора Иоанновича, получает в месяц только семьдесят пять рублей. Оклад актрисы О. Л. Книппер и В. Э. Мейерхольда, исполняющих ведущие роли, лишь сто рублей. Жалованье остальных в два-три раза меньше. А вот начинающий свою карьеру молодой человек из провинции заламывает цену такую невероятную, что ни в какие ворота не лезет.
Десять дней К. С. Станиславский и В. И. Немирович-Данченко не давали ответа на «ультиматум». Осторожничали. Возмущались. Потом, как это случается с людьми, безгранично увлеченными своим делом, внезапно отказались от всех доводов благоразумия. И в Казань была послана телеграмма: «Согласны двести. Выезжайте. Немирович-Данченко».
Как ни странно, решение руководителей Художественно-Общедоступного театра не обрадовало, а скорее напугало Качалова. Не чрезмерную ли ответственность взвалил он на свои еще не окрепшие плечи? Не предерзостны ли его требования к людям, имеющим больший, чем у него, художественный опыт? Сумеет
