на эту борьбу.
Хотя ему под семьдесят, до появления изнурительной болезни никак нельзя было назвать его стариком. Энергия была неиссякаемой, голос звучал молодо, сильно, как голос капитана, привыкшего повелевать своим экипажем и уверенно вести корабль в штормы и среди рифов. Льдинки серых глаз его вспыхивали большим внутренним огнем. Ходил он быстро, спортивной походкой.
Все так же не угасал творческий дух. Ничего, что белые волосы на голове поредели, а на лбу выступили жгуты вздувшихся вен. Ученый, путешественник, художник продолжал жить в труде и мечтах. Нет, не следует думать, что он витал в эмпиреях. Научное исследование, начатое им тогда, посвящено было возникновению и движению глетчеров. Намеченный полет на цеппелине подкреплялся четко разработанным планом.
А кроме того, имелось много текущих дел: заботы по устройству армянских беженцев из Турции, хлопоты по постройке в Норвегии и на Аляске причальных мачт для дирижабля, подготовка к волнующему выступлению 17 мая в столице — четверть века назад в тот день его родина стала на путь независимости.
Щедро тратил Нансен силы своей души. Надвигалась неумолимая болезнь.
Первый тревожный сигнал прозвучал в канун нового, 1930 года. На лыжной прогулке Нансен, ходивший быстрее всех, в этот раз почему-то отставал и в конце концов оказался далеко позади. Обеспокоенные спутники бросились назад к нему. Они нашли его в полуобморочном состоянии, только лыжная палка, на которую опирался Нансен, не позволяла ему упасть в снег.
Сначала врачи определили воспаление вены на ноге, затем закупорку сосудов легких. Требовался полный покой!
На протяжении всей жизни Нансен не разрешал себе оставаться бездеятельным, и вынужденный покой особенно тяготил его. Ведь так много осталось еще незавершенным и так много ожидает своего воплощения!..
Томительно тянулась зима. А когда, наконец;, явилась весна, ее волшебный голос пробудил в душе Нансена какие-то скрытые силы. Так бывало в юности и в зрелые годы, так случилось и теперь. Болезнь отступила поспешно, словно испугавшись прилива жизненных сил. Нансен поднялся с постели и почувствовал себя настолько хорошо, что принялся за работу.
Его письменный стол и даже кровать, украшенная в древнем норвежском стиле резьбой по дереву, были завалены книгами, рукописями, картами. Скоро он был готов для полета к Северному полюсу.
Он лелеял мечту отправиться потом в путешествие на яхте вокруг света, чтобы повидать Египет, Индию, острова Тихого океана. И еще хотелось побывать в Центральной Азии.
Капитан Отто Свердруп, профессор Ворм-Мюллер, художник Вереншельд часто навещали кабинет в башне дома «Пульхегда». Старые друзья шутили, смеялись, обсуждали предстоящее совместное кругосветное плавание на яхте.
Случалось, разговор переходил на литературу, и тогда неизменно вспыхивал спор: 'Кто могучее: Ибсен или Достоевский?' Величием своего таланта Нансена пленяли оба писателя. Много лет назад пьесы Ибсена оказали огромное влияние на формирование характера молодого Фритьофа, внушив ему неукротимое стремление воспитать свою волю. Однако с годами все более захватывал гений русского писателя, его необычайное проникновение в глуби человеческой души. Князь Мышкин и Алеша Карамазов — любимые герои… И это понятно: они так чутко и так близко к сердцу принимали людские страдания.
По-прежнему страждущее человечество занимало все помыслы Нансена. Невольно он мрачнел, когда задумывался над тем, что творилось в Европе, особенную тревогу внушали ему темные силы, поднявшие голову в Германии.
Только приход Лив с детьми всякий раз заставлял расцветать взор.
— Не устал? — заботливо обращалась она к отцу.
— Нет, нет, нисколько. Бодр, как рыба! Все думаю, сколько еще дел надо совершить…
— Ну как тебе, лучше, дедушка? — Маленькая Ева смело взбиралась на колени деда.
— Конечно, лучше, моя дорогая. Я скоро пойду с тобой гулять.
Трехгодовалый Фритьоф не походил на свою сестренку и робко жался у входа в кабинет.
— Входи, Фритьоф!
Тотчас начиналась любимая игра обоих Фритьо-фов — деда и внука.
— Бу! Бу! — пугал внук, изображая страшного медведя.
— Ой, ой!.. — пугался дед.
Как бы его сердце ни было усталым, никогда, ни к кому оно не бывало равнодушным.
Последние дни почему-то с особенной остротой вспоминался старый школьный товарищ Карл Дауес. Странно представить — он уже адмирал в отставке. Вот на столе еще не отправленное ему письмо: 'Пульхегда. 11 мая 1930 г. Дорогой Карл! Лежу и вспоминаю Тебя. Несколько дней назад читал Твою умную статью. И вот получил письмо… Удивительно представить, что мы уже стали стариками. Но мне кажется, что еще совсем недавно мы были молодыми, полными надежд юнцами. Жизнь лежала перед нами, как неведомая, сказочная страна. О, это было чудесное время… Мы обязательно должны встретиться. Здоровье мое улучшается постепенно. Надеюсь, скоро увидимся…'
И как верный, испытанный друг вспоминался «Фрам». Стойко принимал он на себя штормовые натиски льдов в Арктике, выдерживал их злые удары и смертельные сжатия, не раз спасая от неминуемой гибели. Старый корабль долго и преданно служил науке: ходил со Свердрупом на Крайний Север от Американского материка, побывал с Амундсеном в Антарктиде, наконец, совершил почетное плавание — флагманом судов всего мира прошел Панамский канал на торжестве его открытия.
Теперь «Фрам» на покое, на берегу. Над ним выстроен защитный дом, чтобы в веках люди могли любоваться драгоценной реликвией и вспоминали молодость корабля, мужество и подвиги его экипажа в походе к Северному полюсу.
Было 13 мая 1930 года — черные знаки этой даты пялились на календаре в башенной комнате «Пульхегды». Стрелки стенных часов приближались к пяти. Нансен встал из-за стола. Сегодня работалось ему легко, хорошо, стопка исписанных листов бумаги на столе свидетельствовала, что сделать удалось много — исследование о происхождении глетчеров двинулось далеко вперед.
Из окна кабинета в башне были видны горы, уже покрывшиеся зеленым ворсом трав, синее море неба с плывущими облачными кораблями, тысячерукий лес, отражавшийся в голубоватом зеркале фиорда. Природа неудержимо манила к своей красоте!
Нансен вышел на балкон. Сел в кресло, которое для него поставила Кора — жена сына Одда.
Деревья возле дома выросли высоко, а кусты стали густыми. Яблони в саду уже были в светлом наряде, сияя своей немой красотой, они казались особенно нежными рядом с суровыми иглами сосен и елей.
По-весеннему тепло сочеталось с прохладой. Ветер задевал своим легким крылом листву и тем вызывал ее тихий ропот. Где-то вблизи резвый ручей, смеясь, прыгал с камня на камень. А сверху властный глаз солнца пристально рассматривал свои земные владения.
Какое блаженство в такой день купать свое лицо в солнечных лучах!
Нансен закрыл глаза… Игрой света и теней от узорчатых листьев природа по-матерински ласкала его усталое лицо, убаюкивала и как будто шептала: 'Отдохни! Ты свершил все, что только мог свершить человек…'
— Как хорошо, что у нас в саду столько деревьев! — сказала Кора,
— Только одна липа еще не зазеленела! — тихо откликнулся Нансен. — Но скоро и она распустится, тогда я испытаю пришествие второй весны. Весна…
Он не договорил. Лицо его, обращенное к солнцу, как будто улыбалось какой-то мудрой, доброй мысли,
— Зелень у молодых лип такая свежая, свежая… Не правда ли, они удлиняют весну?..
Нансен не ответил невестке. И улыбка не сходила с его лица. Но вдруг его могучая голова склонилась вбок, вперед, словно он хотел сесть поудобнее к солнцу.
Кора подбежала, подняла упавшую голову, и тогда Нансен на миг открыл глаза, поцеловал лоб склонившейся над ним женщины и неслышно глубоко вздохнул. То был последний его вздох…
