проживем? Еще как проживем!
Вот она — железобетонная мудрость. Тихо жить, никого не трогая, ничем не рискуя.
Отчего же так скучно и тошно соглашаться с ней?
— Ну что ты молчишь? — ластилась Катерина. — Нет-нет, перестань, не надо — я устала.
Вот: «устала». А мне что, узлом завязать?
Ну и как с ней после этого жить? Водку пить и по рыбалкам шататься, чтобы желание утихло?
То ли дело моя При, которая, как пионер, всегда готова.
Впрочем, с этим — моя она или чья еще — вопросов почти что и не осталось. Сердцем чувствовал: раз я отмалчиваюсь, решила При от меня отпочковаться. Ничего не поделаешь. Это их, женская мудрость. 'И спрашивала шепотом: «А что потом, а что потом?..» Все кончается. И напоследок, как правило, боль от разрыва, неминуемого рано или поздно. Боль, которая всегда прямо пропорциональна радости от близости. Но вдесятеро сильнее. Кто разок такое пережил, очень хорошо всегда предчувствует повторение. А на мазохистку При не походила...
Я не лез к ней не из гордости. Говорил ведь уже, что, если мне нужно, я и в ножки готов поклониться. Просто знаю: любовь бесполезно выпрашивать.
Уши, хвосты щенкам и зависимость от бабы-профессионалки нужно рубить разом, не растягивая муку.
Пока Катерина отсыпалась после рейса, я от нечего делать почитывал копии бумаг, которые отослал Доку.
Все в них подтверждало давно ведомое миру: секс и власть — главные людские радости. Деньги в основной список входят лишь постольку-поскольку, как материальное обрамление двух основных радостей. А уж карты, водка, наркота и прочие заменители — вообще для тех, у кого нет ни того, ни другого, ни третьего. Но почему-то именно тех, кто предпочитает пользоваться этими природными радостями (сексом и властью, а также властью в сексе и сексом во власти) во всей полноте, в обычной жизни чаще всего называют извращенцами. Больше того, они и сами себя таковыми ощущают.
Задним числом мне стало понятно, над чем Девка, притворяясь младшим научным сотрудником Мариной, иронизировала, лежа со мной в постели. Гном же все предельно популярно изложил в докладной записке на имя генерала Ноплейко. Его чудо-снадобье, о немецком происхождении которого Полянкин, естественно, не сообщал, сулило переворот в деле воспитания и перевоспитания. Хотя, в сущности, такое уже давно известно под названием «приворотное зелье».
'На первом этапе, — писал Гном-Михуил, — мы научимся обеспечивать прочную сексуальную зависимость объекта от субъекта.
То есть достаточно будет нашему сотруднику (или сотруднице) незаметно угостить объект соответствующим препаратом и оказаться у него на глазах и в пределах достижимости в тот момент, когда препарат начнет действовать, и после этого объект просто не сможет жить без благосклонности субъекта. А следовательно, будет неукоснительно выполнять любые его распоряжения и пожелания.
На втором этапе — мы сможем обеспечить верность объекта и обезличенным, словесно выраженным и даже абстрактным принципам. Таким, как страсть к честному служению Родине, выполнению морального кодекса строителя новой России...'
После чтения подобного мое желание прибыть на встречу с генералом Ноплейко, и так-то не шибко горячее, быстро приблизилось к точке замерзания. Ведь им ничего не стоило устроить мне ловушку и зарядить «верностью абстрактным принципам». А мне хватало и того, что меня зарядили желанием видеть, слышать и чувствовать Принцессу.
Клин клином вышибают.
И я решил попробовать вышибить любовную тягу, несколько ослабевшую благодаря посильной Катюшиной помощи, верностью суровой мужской дружбе.
Коль сам Шмелев не хочет взяться за ум, коль и его жена предпочитает катиться по наклонной, то почему бы мне о них не позаботиться. И я позвонил Ларисе Курбановой. Попросил ее устроить мне встречу с кем-нибудь из тех, кто ведет дело Шмелева. У меня, мол, есть к ним деловое предложение. Но тут я несколько ошибся. Не учел, что предновогодние пьянки — святое дело и для шпионов, и для контрразведчиков. В стране, традиционно опережающей весь мир по числу выходных, отпусков и праздников на душу населения, под Новый год о работе никто думать не желал. Кроме главбухов, готовящих ежегодный баланс.
Коллеги Ларисы что-то тянули, не спеша выясняя, кому идти на встречу со мной и стоит ли вообще кому-то из них ко мне идти.
Поэтому я спокойно присматривал за Шмелевыми и теми, кто за ними следит, аж до 26 декабря.
От Екатерины мне к этому времени пришлось уехать в очередную командировку. Почувствовал в ней похолодание: притомленная моими сексуальными домогательствами, она намекнула, что временно раздумала строить со мной совместную жизнь. Решила, что мне нужно еще поработать над собой и чуток остепениться. Читай: сделаться тихим, сидящим по вечерам дома и пристающим не чаще раза в неделю импотентом.
Глава восемнадцатая. «Мы все пропьем, но флот не опозорим!»
Гвардии сержант Виктор Грибоедов флот не любил, потому что там дольше служат. Да и тошнило его от качки. Но выпить он любил, а выпивая, любил такой тост:
— Мы все пропьем, но флот не опозорим! Что полностью соответствовало действительности. Флот Витька опозорить не мог никак, а пропить мог все, что удавалось заполучить. Иных радостей в жизни, кроме как выпить, у него не осталось. В восемнадцать с небольшим, почти сразу после 11-го класса районной школы, его забрали в армию. Полгода учили в учебке бегать, подтягиваться на турнике, идеально ровно заправлять постель вокруг поролонового матраса и довольствоваться перловкой с примесью то ли комбижира, то ли солидола. Потом присвоили звание сержанта и отправили в Дагестан.
Там было не просто хреново, а очень хреново. Сержантом, конечно, немножко легче и интереснее, чем рядовым, но тоже погано. Вот когда Витька вспоминал муштру в новосибирской учебке как райскую жизнь. Там хоть девок можно было с вышки увидеть.
Служа в окрестностях Махачкалы, сидя в своей части почти, как зэк в тюрьме, безвылазно, Грибоедов настолько оборзел, что наврал писарю из штаба. Подвыпив смеси зубной пасты с одеколоном, сочинил, что его батяня — большой босс в завертаевской районной мафии и ворочает миллионами баксов.
Просто, мол, его новая жена — как бы мачеха Витьки — не пропускает к бате письма от пасынка. А вот если бы кто-то помог Витьке получить отпуск, то он бы сам прорвался к батяне и привез благодетелю во-от такой мешок баксов.
Писарь намека вроде бы не понял. Но вскоре устроил грибоедовскому отделению наряд на работу в городе. Чепуха там всякая — бордюр возле военной комендатуры выправить.
Вот там-то, пока отделение с ленцой таскало бетонные штуки, Грибоедова и украли. Он и пикнуть не успел, как ему сунули ствол пистолета под ребра и усадили в «жигу ль».
Потом был подвал, были жуткие побои. Тогда он, так и не сумев убедить похитителей, что его батя на самом деле никогда большим сокровищем, чем мотоцикл М-72 с коляской, не владел, и написал письмо мнимому мафиози о необходимости заплатить выкуп в один миллион американских долларов купюрами по десять и двадцать баксов. Единственным утешением Грибоедову служило только то, что его похитители были еще большими идиотами, чем он сам.
Поверить, что сын богача будет не только служить в армии, а еще и в Дагестане, могли только круглые абсолютные идиоты.
Но это утешало его недолго, потому что один из похитителей оказался не только идиотом, но еще и садистом. Он приходил в подпол к Витьке, обкурившись какой-то гадости, и измывался там над гвардии сержантом так, что до сих пор при одном воспоминании об этом Витька только лбом об стенку стучит от ненависти и унижения.
А потом, когда мудак-писарь перед возвращением в родную Рязань решил продать свою долю от грибоедовского миллиона, особисты Витьку нашли и освободили. Что, с одной стороны, было хорошо: все- таки избавили Грибоедова от сумасшедших пыток, как и от обвинения в дезертирстве. Но с другой — Витька, вынужденный дослуживать, к врачам попал только после дембеля, когда мать обнаружила, что в трезвом виде сынок больше часа не выдерживает, а в пьяном хватает нож и ищет кого-нибудь с черными волосами,
