Это была третья шутка. Последний всплеск остроумия. Других не последовало, слава богу. Лэсык пообещал принести карту завтра сюда же, в это же время. Он всегда пьет здесь «каву» после работы. Просит у панства прощения за шутки. Он не напугал панов москвичей? Нет? Слава богу. Он и не хотел пугать. Украинский национализм — не более чем слух, распускаемый московской прессой. Здесь народ мирный, в городе живут и русские, и поляки, и евреи, и никто их не трогает. До побачэння. Ларисе — привет!
Практически все знакомцы Бороды передавали привет Ларисе.
Мы покинули «Шоколадку» и направили свои стопы на «Армянку» — конечный пункт нашей сегодняшней экскурсии. Док спросил:
— Ларису тоже знает весь город?
— Нет. Не весь, — ответил Борода. — Но постепенно узнает.
И тут же переключился на другую тему:
— Вот в этом вся и подлость! Они — мирный народ, москалей не трогают! Нам что, живите! А поди ты устройся на работу с фамилией Иванов! Нет, конечно, никто тебе не скажет, что, мол, москалей не берем. Просто откажут по тысяче причин! В Львовском университете не осталось ни одного русского профессора. О евреях я уж не говорю. Так евреи хоть уехали, а русским податься некуда! Профессор Скобелев, историк, друг Льва Гумилева, кормится тем, что потихоньку распродает свою библиотеку! А новые профессора истории учат, что Трою основали запорожские казаки. Это не шутка, я сам учебники видел... А народу время от времени подкидывают что-нибудь для поддержания накала. Вот здесь, — Борода показал на летнее кафе, — год назад в пьяной драке убили гениального украинского композитора Игоря Билозира. Его так любил народ, что последние несколько лет он бомжевал, потерял всяческий человеческий облик. Вот только гонор и национальное самосознание не потерял. Какие-то ребята пили пиво и говорили по-русски. Он полез им объяснять примитивность и убогость русского языка и воспевать величие и певучесть украинской мовы. Его уронили на асфальт, он копыта и откинул. Что здесь было! Мигом вспомнили своего забытого гения. И тебе митинги, и тебе общества в защиту, и общества борьбы. Разумеется, убили русские! И не просто русские, а, конечно, московские спецслужбы уничтожили гордость украинской нации.
— Ну, тебе-то, Андрей, наверно, бояться нечего? — деликатно поинтересовался Док.
— Как сказать. Когда пошла первая волна национализма, году этак в девяностом, я имел неосторожность высказывать некоторые свои мысли вслух. Кое-кто должен помнить. Я потом, конечно, сделал вид, что осознал, пересмотрел, глубоко и искренне раскаялся и к тому же случайно выяснил, что мой прапрадед был запорожским казаком. Написал громадного козака на коне на фоне ржи и неба — чтоб получился жовтоблакитный прапор — и вывесил этот кошмар у Ларисы — там у меня приемная. Но, кстати, это все равно не помогло. На «пятачок» — это местный уличный вернисаж — добро пожаловать. А в спилку мытцив, то бишь Союз художников, я себе дорогу закрыл навсегда. В Институт прикладного искусства — тоже. На выставку — ни одной работы за последние десять лет. А после училища куда меня только не приглашали...
Под эти излияния Борода дотащил нас до очередной забегаловки. Здесь тоже пили кофе, причем прямо на улице. То есть столиками это замечательное заведение оборудовано не было, а просто сидели люди на бордюрах, стояли у стенки, беседовали. И у всех в руках были чашечки с кофе.
— Не слишком ли много мы пьем кофе, господа? — поинтересовался Док у Бороды.
— А разве много? — удивился Борода. Док пощупал у него пульс.
— Сто сорок, как после километра. У вас не бывает болей в области груди? Затрудненное дыхание, страх смерти?
— Стенокардия? — понял Борода. — У меня инфаркт был в девяносто шестом. Но это не от кофе, мне кофе не вредит.
— Что мы здесь делаем? — перебил я этот сугубо медицинский разговор. Честно говоря, мне надоели эти полубесцельные хождения.
— Ждем Гришу, он обязательно сюда подойдет, — ответил Борода и для убедительности глянул на часы.
Но мне что-то не поверилось. Борода волновался.
Пришлось все же заказать знойный напиток, про который Борода соврал, что он не вызывает болезней сердца. А чтоб сосуды сначала расширились, а потом обратно сузились, взяли и по коньячку.
Узкая улица, мощенная брусчаткой, называлась Армянской, а гадюшник и место тусовки — соответственно Армянкой. Публика была патлата и экстравагантна, нетрудно было догадаться, что сюда на недорогие кофе и коньяк слетается местная богема. Борода здесь явно был своим человеком. Прошло минут двадцать, мы давно уже закончили эксперименты над своими сосудами, а Гриши все не было. Зато мы увидели нечто, значительно превзошедшее наши самые смелые ожидания.
Из-за утла появился почти взвод солдат в зеленой униформе и козырькастых кепи. На них были портупей, погоны и какие-то регалии. У офицера болталась сабля. Шли они не строем, но организованно. Несколько зеленых нырнули в гадюшник, остальные стали при входе и пошли рыскать глазами по патлатым завсегдатаям Армянки. Тут мы пронаблюдали занятную сцену. Деятели культуры областного масштаба (в придачу непризнанные) попали в смешную западню. Как можно было догадаться, использованные чашечки здесь было принято возвращать внутрь заведения. На этом зиждилось разрешение наслаждаться кофеем не в духоте, а на воздушке. Появление портупей означало проверку соблюдения этого общественного договора. Творческие люди сразу захотели домой. Но чтобы попасть домой, надо было вернуть посуду ее законному владельцу. А с этим были проблемы и, судя по наступившей нервной тишине с легкими шепотками, серьезные. Мне стало любопытно, что предпочтет это сонмище талантов: тащить кофейную гущу домой, растолкать портупеи и проникнуть в помещение, бросить тару на произвол судьбы или, наконец, пассивно ждать дальнейшего развития событий.
Самым безопасным казался третий вариант. Чашки ставили под стеночку и пятились задком. Но не тут- то было. Гвардейцы бросились веером и переловили всех, отрекшихся от гущи или даже от недопитого кофе. Пойманные лепетали какие-то оправдания, голоса звучали вопросительно.
— В чем, собственно, дело?
Гвардия указала на следы преступления — чашки.
— Так мы сейчас уберем! Мигом! На цирлах!
Но насколько я мог разобрать местный диалект, им объяснили, что поздно — преступление совершено, засчитано, предстоит суд и правеж. Пленных потащили в ближайшую арку. Там, видимо, заседали присяжные.
Мы с Бородой чашек, разумеется, не бросали. Мы их давно отнесли куда надо. Мы Гришу ждали. Мы беседовали. Вот только у Бороды, как я заметил, дрожали колени. Он уже не нервничал, он боялся. Хотя виду старался не подавать.
— Это кто такие? УНСО? — спросил Артист.
— Сечевые стрельцы, — ответил Борода. — Которых в восемнадцатом году школьники от...дили.
Борода говорил, стараясь подавить дрожь в голосе, по не шепотом, открыто. Как раз в этот момент этапируемых волокли мимо нас, и этих слов экзекуторы не могли не слышать. Слова возымели сильное, подобное взрыву, действие. Стрельцы стали как вкопанные. Изловленная богема практически вся была выпущена — руки вояк разжались непроизвольно. Я увидел: это было бешенство — и подумал, что по логике, если Борода нанес смертельное оскорбление, все подразделение этих самых сечевых стрельцов должно было бы молниеносно броситься на нас, чтобы разорвать на куски. Но этого не произошло — да, портупеи развернулись в нашу сторону, да, глаза их сверкали яростью, я видел даже пену в уголках губ. Но бросок откладывался до окончания переговоров. Переговоры должны были кончиться не в нашу пользу, но если противник в них нуждался — значит, был не столь уж опасен.
— Що вы, панэ, казалы? — уточнил офицер.
— Я вспомнил героизм львувських дзети, — ответил Борода, все так же отчаянно борясь с дрожью в голосе.
И вот тогда произошел бросок.
Я давно оценил ситуацию. Нам сейчас совершенно ни к чему была вся эта заваруха, но и выхода у нас не было — только драться. Врагов было тринадцать человек. Еще пятеро или шестеро болтались где-то в недрах кофейни. Так что в ближайшие секунды противник мог получить подкрепление. Нам ждать подхода
