— И мне отказала, что правда, то правда, — признался я.
История с козой показалась моему земляку подозрительной, ну-ка, сынок, сказал он, пойдем в сарайчик, хочу взглянуть на нее. Я желанию его обрадовался, засветилась передо мною надежда: уж он каким-нибудь манером уломает козу, уговорит доиться, как прежде.
— Ладно, — сказал я, — только сперва торбу спрячем!
Земляк остался на страже, я мигом управился, и пошли мы с ним в сараюшку. Осмотр тотчас дал результаты, мой бывший земляк только заглянул козе под хвост, ковырнул и сразу объявил:
— Козел ей нужен, вот что!
Я и тут с ответом не задержался:
— Козла для нее мне в лесу не найти, хотя…
— Ну-ну?
— …хотя, думаю, Шурделан с нею, может, и справился бы…
Земляк загоготал, но потом сказал мне:
— Гляди, как бы не оказался ты прав!
Тогда я принял его слова за шутку и смысла их не схватил, но позднее ох как понял, потому что Шурделан такое с козой учинил, что я не знал, куда и деваться от горя.
Но сперва надобно рассказать про другое.
И самым первым делом про то, что, едва мой земляк удалился, Шурделан опять взялся меня терзать, еды требовать. Правда, из того запаса, что я у возчиков насобирал, немного еды еще оставалось, Да только моему обжоре этого и на один зуб было мало. Ему, вишь, жаркое требовалось, мяска повкуснее хотелось! Словом, до тех пор не оставлял он меня в покое, пока я двух моих кур ему не выдал, все равно они уж десятый день как нестись перестали. Ох и взыграл Шурделан, даже шапкою оземь хватил на радостях. И направились мы с ним прямехонько в земли обетованные, к крохотуле-курятнику, где курам моим было место отведено.
— Нынче мы с тобой одну только курицу съесть, но зато вся, без остаток! — объявил Шур делан по дороге.
— А вторую когда?
— И ее съесть, только завтра.
Я вдруг остановился, словно меня важная мысль осенила.
— А что, как ночью светопреставление будет! — сказал я и даже передернул плечами.
Шурделана мое предсказание не испугало нисколько.
— Хоть и будет, да не про нас! — фыркнул он.
— Отчего это вы так уверены?
— Оттого… пока курица у нас есть, светопреставление не бывать.
Больше про это рассуждать мы не стали, а прямо пошли к клетушке. В ней была маленькая дверца, через которую я сыпал курам зерно и ставил воду. Но человеку в ту дверцу было никак не пролезть. Обыкновенно я ее колышком припирал, но на этот раз еще издали углядел, что дверца отворена и раскачивается на ветру, как сломанное крыло.
Я сразу заподозрил неладное. Обернулся к Шурделану и говорю:
— Перекреститесь, пока не поздно!
Подошли ближе, вижу — на земле перья россыпью.
Я опять к Шурделану обернулся.
— Самое время, — говорю, — за «Отче наш» приниматься.
Но когда мы к курятнику подошли, и у меня отпала охота шутить, потому как приметил я среди перьев обглоданные ножки куриные и другие остатки чьей-то трапезы. Много б я дал, чтобы мне это все во сне привиделось, но нет, то была горькая явь.
Наконец Шурделан поглядел на меня, я — на него.
— Ну, — говорю ему, — скоро ли светопреставление будет?
— Было уже, черт побрать! — скрипнул зубами Шурделан.
— Кто ж это мог сожрать их?
— Лисица, должно быть, пакостница.
— Может, и так.
Шурделан наклонился, просунул голову в курятник. Постоял так, что-то высматривая, потом звать стал:
— Цып-цып-цып!
— Что это вы? — спросил я.
— Кур изманивать.
— С того света, что ли?
— Зачем? Из курятник.
— Да разве не видите, что лиса их слопала?
— Как знать, может, одна хоть остался.
Пошарил я среди перьев, три обглоданные ножки нашел.
— На двух кур сколько ножек положено? — спрашиваю.
— Четыре ножек вроде бы, — отвечал Шурделан.
— А коли так, половину курицы и ищите.
Только тут мой жандарм из курятника голову вызволил, подошел ко мне. Показал я ему свою находку, он взял у меня все три ножки, в руках повертел. Наконец дошло до него, что надеяться не на что. Сердито отбросив ножки, Шурделан просипел:
— У, лиса-подлюга, это ж надо сразу два больших курица сожрать!
Он так рассвирепел, что и со мной не пожелал разговаривать, повернулся круто и, будто замыслив что-то недоброе, поспешил к дому. Я глядел ему вслед и вдруг подумал: а ведь мне надо бы господа возблагодарить за то, что жандарм лис под подозрение взял, а не меня обвинил, будто кур тех я сам съел. Потом и другие мысли полезли в голову. Такая ли была бы курья судьба, не расположись в сторожке моей Шурделан? Или тут вмешалось само Провидение, чтобы вместо меня проучить Шурделана?
Вопрос был хитрый, с ходу на него ответа и не найдешь. Но я постановил про себя: ежели еще повидаюсь с монахами, непременно улучу минутку спросить их про это — и, принявши такое решение, медленно зашагал к дому. Вдруг вижу, навстречу мне Шурделан идет с ружьем в руке.
— Далеко ли собрались? — спрашиваю.
— Пойду погляжу, где та лиса обретается.
— Как же вы ее узнаете?
— Дело не есть хитрое. Рыжая, с длинным хвостом-помелом.
— Оно так, — сказал я, — да как угадать, что лиса — та самая, которая двух моих кур сожрала?
— Вспорю ей брюхо, вот и узнать!
— Ну что ж, коли так, — сказал я и больше Шурделана задерживать не стал.
А про себя даже поблагодарил его за то, что ушел он. Потому как не сомневался, что теперь-то до вечера его не увижу, а вечером хоть и увижу, да без лисы. Без лисы и без ног: войдет и сразу завалится спать.
С его уходом и ветер улегся, тяжелый сырой ветер, трудившийся в лесу без устали с самого утра. Во мне все тоже затихло, успокоилось. Ну, думаю, сниму-ка и я плоды счастливых часов одиночества. Начал с того, что пошел к заветному буку с дуплом и без суеты, без спеха принялся уплетать домашние припасы. Тело мое радовалось и жаждало пищи, а вот душа опять зарыдала, как только увидел я слойки. И такое странное было чувство, будто матушка моя не дома лежит хворает, а в самом сердце моем. Раздирает мне сердце ее боль жестокая, и все надежды ее только на весну моей юности, это она освежит ее живою водой из волшебных источников, исцелит волшебными травами…
Так сидел я на земле, опершись спиной о дерево, разложив на коленях сытное домашнее угощение. А когда попытался есть, тут и зубы на сторону боли душевной переметнулись, и в горло не шел кусок ни в какую; достал я складной нож, но и он туда же: резать не режет, без смыслу тыкается в соленое сало.
Коль скоро я про зубы да про нож помянул, как же тут не помянуть и Блоху. Она ведь, собачка моя, даром что всегда об одном старалась — беды мои разогнать, душу мне взвеселить, — в этот час ничего,
