постели. А тем временем придумал подходящий в моем положении план. Когда четверть часа вроде бы миновало и план был готов, я встал, подошел к окну, не к тому, которое рядом с дверью было пробито, а к тому, что в противоположную сторону глядело, и аккуратно открыл его. А так как протиснуться в него я мог только в одном честном венгерском исподнем, то первым делом выложил одежку на снег, а уж потом вылез и сам. Выбравшись, оделся честь честью, как зимой положено, вокруг дома прокрался бочком и зашагал по тропинке.
Разум мой вслед Шурделану меня посылал, однако сердце к Блохе и козе тянуло, живот же — к припасам, в дупле схороненным.
Что делать, как поступить? — ломал я себе голову.
Но в конце концов не я, а голод за меня дорожку избрал. Так что отправился я к моему дуплу. Заранее выглядел место, где надо с тропы свернуть, и побрел напрямик по глубокому снегу. Против правды не погрешу, ежели скажу: кое-где снег до пояса доходил. Но мне только в радость было, что нигде не обнаружилось следов, которые растоптали бы мои надежды. Господь и впрямь меня не оставил, потому как, едва я снег от дупла отбросил, тотчас увидел: родительские гостинцы в сохранности! Однако Шурделан времени мне отмерил негусто, так что и терять его не приходилось. Не мешкая, вытащил я ружье, к дулу которого торба была привязана, взял то и другое под мышку и заторопился назад. Старался, конечно, след замести, да только глубокую эту борозду, что к дуплу вела, разве что слепой не увидел бы.
Но делать было нечего, и, уповая на небо, которое, глядишь, подсобит мне новым снегопадом, я вернулся благополучно домой тем же путем, каким вышел. Забравшись через окно в дом, опять плотно закрыл его, потом приподнял солому, на которой спал, и спрятал под нею ружье. Домашние припасы из торбы вынул, плоским слоем разложил в изголовье, прикрыл сверху котомкой, а на котомку книги уложил, как и прежде было.
Десяти минут не прошло, а я опять лежал как ни в чем не бывало, и кто бы, не осквернив себя ложью, сказать решился, что я уходил куда-то!
Наказавши ушам на страже стоять, принялся я за еду.
Поел немного, стал промерзшую слойку сосать, с половиной уже управился, и тут пожаловал Шурделан.
— Никак на охоту ходили? — спросил я.
— Ходил.
— Что-нибудь подстрелили?
— А как же! Прямо в пустое место попал.
— И где оно?
— Где ж, как не в твоей голове!
Видно было, и не только по тому, что шутилось ему в охотку, настроение у него прекрасное.
Как у человека, который наелся вволю.
Даже глаза блестели.
— Ты, может, поел бы? — спросил он.
— Немножко поел бы, — ответил я.
— Ну, погоди, может, что-нибудь где осталось.
Шурделан порылся в ящике, достал кусок заплесневелого хлеба величиной с хорошее яблочко- дичок.
— Держи! Погрызи с охотка! — сказал мне.
Я взял сухарь, повертел и отдал ему со словами:
— Положите куда-нибудь! Да только недалеко, чтоб я дотянуться мог!
— Зачем это?
— А вдруг, — говорю, — медведь сюда забредет, вот я в него и пульну.
Шурделан понял шутку, засмеялся, сказал:
— Хлебом медведя насмерть убить собрался?
— Ясное дело, хлебом, я ведь добрый католик.
— Это как же понять?
— А так, что Иисус учил хлеб раздавать. Вот и я медведю брошу его.
— Эк тебе голову-то набили попы своими премудростями, — опять захохотал Шурделан и, продолжая посмеиваться, растянулся на походной кровати, что турецкий паша.
Минуты не прошло, а он уж храпел, будто пилой работал.
И опять потянулись дни.
Шурделан сидел дома с утра до вечера, лишь после полудня, в одно и то же время, удалялся по каким-то своим тайным делам, а спустя час возвращался. В один прекрасный день мне все эти тайны дошли до горла, и решил я, что моя теперь очередь Шурделана удивить: ни кусочка больше в рот не возьму, а жив все же буду!
Осмотрел я свои припасы, прикинул — вроде бы на неделю должно хватить. И еще сообразил, что, пока я лежу в постели, пропитания потребуется меньше, а потому затеял растянуть болезнь мою сколь можно дольше.
Я уже и не вставал, кроме как по королевским делам.
На другой день Шурделан опять в свой тайный поход отправился, а я не спеша достал из-под книг домашнюю снедь и отогнал голод подальше.
Так же было и на следующий день.
На третий день Шурделан спросил:
— Ты и нынче хлеб есть не станешь?
— Какой хлеб?
— А тот, медвежий.
— Не стану.
На четвертый день он опять мне тот же сухарь сует.
— Да вы-то сами разве не голодны? — спросил я.
— Эй, еще как! — ответил он горестно.
— Так вы и съешьте!
— Мне нельзя, все зубы об него поломаю.
— А я не поломаю?
— У тебя зубы молодые. Да и не надо грызть, пососешь, вроде как шоколад. Ведь день-деньской лежишь, делать тебе нечего. Утром начнешь сосать, до вечера и управишься.
— Таким сторожам-беднякам, как я, шоколадом лакомиться не положено, — отрезал я.
— Разве ж это дело, когда в животе пусто? — сказал он.
— А я поглаживать его буду, чем не дело?
— Ну, как помрешь с голодухи?
— Помру так помру, орлам будет пожива.
И опять шли дни, один за другим.
А Шурделан все больше задумывался, не давало ему покоя диво дивное, что живу я себе не тужу, а есть не ем ничегошеньки. Но все же, кроме той окаменелой краюшки, он ни разу ничем меня не попотчевал. Хотя теперь уж я знал наверное, что где-то он прячет съестное и каждый божий день туда наведывается.
Но какое съестное?!
Я, можно сказать, истерзался весь, так хотел догадаться. И наконец закралось мне в душу страшное подозрение: что, как он втайне козу мою доедает?!
Я тотчас решил дознаться, тайну его раскрыть. Задача казалась не такой уж и трудной, потому как Шурделан, уверившись, что я окончательно ослабел, даже дверь запирать перестал, уходя. Дождался я, когда он уйдет в свое обычное время, да минут через десять и сам в путь тронулся. Прямо к козьему загончику направился, где нашла прибежище и Блоха с тех пор, как окривела. Только на дверь взглянул, как подозренье мое укрепилось, можно сказать, ударило, да так, что я с маху на снег плюхнулся.
Дверь в сарайчик была забита досками, крепко-накрепко заколочена, словно окно покинутого дома!
