— Как так?
— А так, что пришлось отцу Фуртунату в провинцию трястись, а не наоборот. Удивляюсь я, отчего он не пожелал быть монахом в Неаполе.
Я видел, что про Неаполь они не поняли, но пояснять покуда не стал. И своего дождался; после недолгого молчания один из монахов спросил:
— Да чем же в Неаполе ему было б лучше?
— А вот чем, — готовно ответил я. — Недавно я прочитал в календаре, что в провинции Неапольской было сильное землетрясение. Выходит, если бы отец Фуртунат был в Неаполе, не ему пришлось бы трястись, в провинцию ехать, провинция сама бы к нему путь нашла.
Они эти мои слова каким-то там ходом мысли назвали и посмеялись всласть.
— А что Маркуш? — спросил я.
— Болеет, — ответил коротко отец настоятель.
Меня словно в сердце что-то ударило: глянул на отца настоятеля, а у него глаза тоже стали печальные.
— Вот уж дурная весть, — сказал я. — И какая же у него хворь?
— С легкими худо.
— Эх, лучше бы он от веснушек страдал, я бы его вылечил!
Они промолчали, да и я шутить больше не захотел, видел, что им тоже очень Маркуша жалко.
— Ему горный воздух нужен, — тихо сказал настоятель.
— Что ему нужно?! — Я сразу распрямился.
— Горный воздух, говорю, нужен.
— Так ведь у меня его сколько угодно!
— Где же это? — с насмешечкой спросил один из стариков.
— Да там, в горах, на Харгите! Какого вам еще более горного воздуха? Лучше тамошнего и быть не может! Он же у нас словно через сито пропущенный: так и сверкает, так и искрится, звенит, будто жало доброй косы.
Отец настоятель, подумав, сказал:
— Что же, можно, пожалуй, попробовать.
— Попробовать, конечно, можно, — согласились и старики.
— Можно, можно.
Была у них возле кухни маленькая комнатушка, с окном и с высоким потолком. Должно быть, раньше чуланом для провизии служила. Но в тот день занимал ее Маркуш, а не провизия. Постелили ему на полу, но зато одеял не пожалели. И окно было растворено настежь, чтобы вливался к нему желанный тот воздух.
— Здравствуй, Маркуш, — сказал я, как только мы с отцом настоятелем вошли к нему.
Маркуш тотчас признал меня, но вместо ответа заплакал.
Я присел на край постели и сказал:
— Не горюй, брат, железную дорогу сюда не проведут.
— И не надо, — отозвался Маркуш. — С меня довольно того, что господь тебя привел ко мне.
— Привел, да не затем, чтобы плакал ты. А затем, чтобы радовался!
— Я радуюсь.
— Тогда посмейся хоть малость, чтобы видел я!
Маркуш и вправду засмеялся, и мы следом за ним.
— Вот и славно, — сказал отец настоятель. — Эх, не надумай он монахом стать, я бы его хоть сейчас обвенчал!
Я подхватил — мол, препятствий к тому не вижу:
— Вот и обвенчайте! Пусть берет в жены Харгиту!
Маркушу наша затея очень понравилась. Одна лишь надежда выбраться на горный целебный воздух сразу его ободрила. Тут же мы и порешили, что на другой день я увезу его к себе.
Так все и вышло.
На ночь остался я с ним, чтобы, капля по капле, вливать в него тягу к жизни. А утром мы с отцом настоятелем стали готовить Маркушу свадьбу. Настоятель приказал вытащить из чулана тот самый сундук, который осенью уже побывал на Харгите, и набить его доверху съестными припасами, яствами разными, и про винцо не забыть. Вытянули во двор ладные монастырские сани с высоким загнутым носом, запрягли в них двух лошадей. Сперва усадили мы в сани Маркуша, закутавши его, словно младенца, потом и я сел с ним рядом, и мы покатили.
Правил лошадьми не монах, а заправский кучер. Но главное, где б мы ни ехали, снег повсюду так и сверкал и горы стояли белые, словно нарочно для Маркуша обрядились в чистое. Лошади пофыркивали, вокруг ноздрей их клубился пар, весело скользили сани, и мы катили лихо, будто всамделишные господа.
Дома мы застали отца за важным занятием — он сладко спал; лежал за горою изготовленных нами метелок и, похоже, их же и видел во сне. Я тихонько усадил Маркуша в кресло, потом подошел к отцу и слегка толканул. Снились ему, не иначе, грабители, потому что он подскочил как ошпаренный.
— А вы чуть было не заснули, отец, — сказал я.
— И заснул бы, когда б ты не помешал, — отозвался отец.
— Лестница-то очень длинна?
— Какая лестница?
— Та, которую Иаков во сне видел?[10]
— Кто видел, тот тебе и расскажет.
— А вы ни того ни другого не видели?
— Да о ком ты?
— Об Иакове… или о лестнице.
Мало-помалу я растормошил отца, но все же он был как пришибленный… хотя, и то сказать, кто ж бы на его месте радовался, когда прямо в глаза попрекают — мол, и того и другого не видел во сне! Но тут я представил ему Маркуша, они заговорили друг с дружкой, и отец совсем повеселел. Когда же я поведал ему коротенькую историю доброго монастырского служки и про болезнь его рассказал, приветные слова так и полились с уст отца моего — окажись на месте Маркуша деревце, оно, думаю, тотчас бы расцвело- распустилось от такого тепла.
Я угостил нашего кучера стаканчиком доброй палинки и закуску ему поставил, потом отпустил. Оставшись одни, стали мы держать совет, как нам троим в домике разместиться. Решили придвинуть походную кровать ближе к окну, это и будет теперь брачное ложе Маркуша. Сказано — сделано: скоро мы уложили больного.
Отец приготовил нам вкусный ужин, мы еще долго проговорили, обсудили мирские дела, как их видит бедняк со своей колокольни.
И зажили втроем.
Так и въехали в месяц март.
Однако числа седьмого случилась у нас великая перемена, потому как отец нас покинул, чтоб весенние работы его уж дома застали. И оказалось нас сразу меньше: мы с Маркушем одного потеряли, отец — двоих. В утешение Маркуш стал не по дням, по часам сил набираться, повеселел, я уже никак не мог удерживать его в постели.
А какой же праздник был у нас в тот день, который он с утра до вечера провел на ногах! Я уж про себя решил, что такой праздник непременно нужно отметить. Однако судьба иной раз находчивей человека, подарит такое, о чем и не думалось. Так случилось и в тот раз: под вечер объявились у нас лесные бродяги, Фусилан с Шурделаном. Оба совсем обтрепались и отощали до последней крайности, зато бороды у обоих разрослись буйно и черным пологом закрывали грудь, словно они год по крайней мере под стеной какой- нибудь синагоги проспали.
Едва переступив порог, они сели, если можно так назвать то, что делает человек, завидевший стул и свалившийся на него почти что в беспамятстве.
— Тяжелая, видать, работенка? — спросил я.
