берегу реки и сам смастерил его по собственному своему разумению. Правда, эти две длинные, с развилками на концах железяки, что вставлены по бокам, выковал кузнец, и поперечный железный брус он же сделал, и крюк для котелка — тоже он; но ведь и кузнецу жить надо, раз уж выбрал он себе такое ремесло.
— Сейчас поглядим! — говорит Бенке.
Он раздувает жар посильнее, потом заглядывает в котелок и деревянной ложкой помешивает суп, так что мясо то и дело выглядывает из него, словно посылая голодным блестки-поцелуи.
— Ох, духовито! — молитвенно слетает с губ Бенке.
Он осматривается.
Дымок от очага, как и положено, вьется кверху, жара лениво плывет, прогуливается по комнате, и аромат зайчатины, словно вожак всех запахов, безраздельно властвует в томительном зное.
— Давай обедать, Аннушка! — говорит Бенке.
Жена садится на просторной, застеленной бледно-желтым домотканым покрывалом кровати. Видно, даже это движение ей в тягость, но, собрав все свои силенки, она подымается на ноги. Однако не успевает сделать и шагу, как спазм пронизывает ее тело, точно молнией. Сразу скрючившись, она бережно, осторожно опускается на кровать.
— Вы ешьте! — только и может она выговорить.
Бенке укрывает жену, потом проводит рукой по ее лбу, по щеке, словно чует: она и есть творение божие. Он бурчит что-то ласковое, но, хотя сердце, бьющееся горячей готовностью услужить жене, смягчает голос, все же ласковые слова получаются у него тяжелые, словно глыбины. Впрочем, выказать ласку очень помогает ему Чутак, который тоже стоит рядом и нежно повизгивает.
— Ешьте, — повторяет Аннушка.
— Может, принести тебе хоть тарелочку? — спрашивает Бенке.
Аннушка делает нетерпеливое движение рукой — не надо, мол. И тут же начинает помахивать перед собой зеленой веточкой, словно даже запах мяса хочет прогнать от себя. Да, именно этого она и хочет, ей куда приятнее аромат цветущей ветки, который она вдыхает глубоко-глубоко.
Что ж, такова жизнь.
Бенке выносит стол во двор, ставит на него все, что, по его мнению, может пригодиться к обеду, потом снимает котелок с огня и принимается за еду. Чутак садится на землю у его ног и ждет, томясь и изнывая. Бенке зачерпывает раз, другой — это еще только проба; теперь полагается угостить и собачку, чтобы все было по совести. А по совести, оно и правда, Чутаку следует если уж и не самый первый кусок получить, то хоть есть как равному — ведь это он поймал вчера зайчонка, кому же сейчас и лакомиться, как не ему. Заяц, бедняга, был плохонький, одна кожа да кости, как по весне и всякое зверье, промышляющее на воле. Но и за такого тощего благодарить нужно Чутака. Бенке не колеблясь бросает собаке заячью ножку.
Оба с увлечением отдаются пиршеству, принесенному охотничьей удачей Чутака. Бенке усердно обсасывает кости, то и дело обмакивая в соус хлеб. А для Чутака, окруженного уже целой грудой костей, и вовсе праздник.
Словом, оба трудятся на славу.
Солнце между тем поворачивает на вечер, тучи сгущаются, темнеют и еще быстрее бегут по небу. Вихрь, зародившийся в вышине, спускается к земле пока лишь слабым ветерком. Но трава уже кланяется ему, хоть и против воли, в воздух взлетают оброненные цыплячьи перышки, и все громче хлопает развешанное на веревке белье.
И зловеще нагнетается тишина.
— Бенке! — доносится вдруг из дома.
Голос у Аннушки не тихий и не кроткий, как раньше, — в нем слышится какая-то сила. Быть может, сила эта от боли и страха. Бенке тотчас вскакивает, торопливо подходит, спрашивает, что с ней.
— Какой день сегодня? — с мукой выдавливает жена.
— Воскресенье, — отвечает Бенке. — Последний день апреля.
У Аннушки измученное, желтое лицо, в кулаке она сжимает цветочную веточку.
— Плохо мы считали, — произносит она с трудом, и глаза ее загораются лихорадочным огнем.
В мозгу у Бенке, словно облака на небе, проносятся, обгоняя друг дружку, месяцы, дни. Их гонит, подгоняет ветер страха; вот вспыхивает одно памятное событие, другое, но все это не помогает ему ответить на вопрос: правда ли, что они просчитались? А только не может того быть, что просчитались: ведь в душе у него цвела не знающая сомнений уверенность, которая сулила им первый плод, их первенца, на конец мая!
Да и Аннушка всегда сама же твердила об этом.
— По крайности еще три недели осталось, — говорит Бенке.
— Ох, какое там! — вздыхает жена.
— Но ведь и ты, ласточка, это же самое говорила!
— Обманулась, видно.
Голову Бенке сразу заволакивают думы-заботы, а тут еще и с неба, и со всех сторон надвигается на него беспокойство. И вот он, беззащитный, чуть не с мольбой глядит на свой дом, одиноко стоящий среди гор, словно от него ожидает сейчас спасительного чуда. Но в очаге уже выстыл жар; пробираясь в крохотные щели в дощатых стенах, на полу самозабвенно играет солнечными зайчиками ветер; дранка на крыше безмолвно дыбится в глухом затишье, а под кровлей вместо кусков сала свешиваются со стропил лишь щедрые посулы будущего…
Но его забота не терпит.
Бенке выходит во двор и стоит там под весенним небом, точно дерево, из которого злая судьба охотно выточила бы хоть распятие. Смотрит он на все растущие насупленные тучи, видит, как они на глазах наливаются гневом, разъяряя себя и друг дружку, а ветер между тем точит зубы в густых его волосах. Скрывается за темную тучку закатное солнце; небесное светило озабоченно замирает. Трепещет белое свежевыстиранное белье; в птичьем полете — это видно теперь и простым глазом — уже нет спокойствия, лес словно пригнулся с ворчаньем, и в воздухе поселилась тревога.
Но забота глуха ко всему.
Бенке возвращается в дом.
— Как же теперь-то? — спрашивает он растерянно.
Аннушка лежит испуганная и не откликается. Она устремляет большие вопрошающие глаза на Бенке и не отводит их, наполненные тоской и болью, до тех пор, пока они совсем не застилаются слезами. Тогда Бенке садится на широкую кровать и прячет свое лицо в ладонях. Сидит с тяжелым сердцем, мечется в думах между землей и небом, под гнетом обрушившейся вдруг на него беды, и ничего иного не может, кроме как повторять, твердить про себя, что он сделал все, что было в силах человеческих. Он и правда все сделал — сговорился с повитухой, чтоб она с середины мая перебралась сюда, в горы, гостьей была, коли пришла такая нужда, подрядился и дранки наготовить на целый домище, чтобы к явлению младенца завелись деньжата.
Но вот — обманулись, не рассчитали.
— Поеду, — говорит он наконец, — как-нибудь доставлю сюда повитуху.
— Когда? — спрашивает жена.
И в голосе ее прозвучала встрепенувшаяся надежда.
— Сейчас, — отвечает Бенке.
Он тут же встает, накидывает сермягу на плечи, берет топорик с длинным топорищем — пригодится в пути — и целует жену. Вот он и готов уже в дорогу. Но тут окликает его Аннушка, вся во власти смутной тревоги.
— Когда ж вы вернетесь?
— До деревни тринадцать километров, — отзывается Бенке. — К утру обернусь.
Ветер вдруг яростно бьет по крыше, и в проем двери вливаются в дом сумерки. Надежда меркнет на лице Аннушки, сменяется страхом. И она протягивает вслед мужу руки.
— Не оставляй меня на ночь одну, — молит она.
Бенке опять подходит к жене.
— Ну что ты?
