– повернув к нему голову, ответил Адам. Он снова обратился к Раданде. – Отец, не оставь нас твоим милосердием, помоги мне понять, как я должен служить своей жене и сыну, чтобы любовь моя была им помощью и силой. Как мне раскрыть им глаза, чтобы они увидели, как глубоко я им предан, как велико мое к ним уважение и желание внести в их жизнь мир и счастье. Я готов день и ночь трудиться и взять на себя всю тяжесть повседневного труда, лишь бы они были довольны, чтобы на их лицах заиграла улыбка, а не постоянное уныние и раздражение.
– Встань, друг, подойди к дочери твоей, что в слезах молится о тебе. Утешьтесь оба и мужественно старайтесь думать о ваших родных не как о близких вам телесных формах, но как об отдельных частицах Единой Жизни, заключенной в формы близких вам людей. Несите ваши мольбы и заботы не этим внешним формам, но тому Величию, вечному и неугасимому, что они несут в себе.
Раданда обнял отца и дочь, погладил их по головам и поставил сзади себя. Мне и Грегору он велел встать по обеим сторонам от себя. Из разных концов зала теперь стали выходить одинокие фигуры и, приблизившись к Раданде, становились полукольцом вокруг него. Плотно прижавшись друг к другу, они точно боялись нападения остававшихся в дальних концах комнаты людей.
– Отец, мы все работаем тайно от наших семей в твоих мастерских и школах. У нас не хватает сил бороться с нашими родными, которые не позволяют нам вливаться в жизнь Общины, а работать таясь нам очень тяжело. Мы много раз хотели прийти к тебе, открыться тебе. Но не хватало мужества. Мы боялись, что ты отвергнешь нас, и тогда наша жизнь в семье станет нестерпимой.
Это говорил юноша с кротким и болезненным лицом, боязливо оглядываясь назад и подходя к Раданде. Ему, очевидно, хотелось еще ближе подойти и спрятаться за Раданду, но он не смел.
– Так, так, все я знаю, дети мои, не может быть тайн в Общине. Работали вы хорошо, и я не мешал вам. Пока же вы сами не преодолели страха и не заговорили, не мог я ответить вам. Идите, идите, становитесь за мной, никто вас не тронет.
Раданда пропустил людей в глубь нашего кольца. Увидев такой результат речи юноши, еще десять фигур бросились к Раданде, и он, молча и улыбаясь, впустил и их в наше кольцо.
– Так, так, вот и произошло отделение козлищ от овец, – покачивая головой и ласково глядя на хмурых, сбившихся в кучу у окон возле Анитры людей, сказал старец. – Что же вы молчите? Неужели, дети мои, не найдете ласковых слов, в которых поручите мне выпросить для вас у Учителя И. оправдание и извинение?
– Какие слова нам тебе сказать? – грубо выкрикнул Деметро. – Ты ведь сам первопричина той розни, что пошла в наших семьях. Почему ты так вознес Грегора и Василиона? Почему у тебя первый человек всегда Ясса? Почему ты Яссу и Зейхеда отправил давным-давно отсюда? А нас держишь, точно рабов? Мы расскажем завтра Учителю И. о твоей возмутительной несправедливости в оценке каждого из нас. Ты не мог не видеть восхитительных картин моей мастерской, конечно. Но оценка им, как и труду моему, с твоей стороны – нуль. Ты оскорбил самолюбие в каждом из нас. Ты подговаривал Дартана и представлял его глазам нас в том свете, как тебе хотелось.
– Бедный, бедный Деметро, истинно, глаза твои видят, что могут видеть. Да будет Великая Мать милосердна к тебе и к тем, кто с тобою, – тихо сказал Раданда. Он перекрестил широким крестом всю комнату и ласково прибавил: – Помоги вам Бог завтра. Я буду молить Великую Мать о вас.
Повернувшись лицом к нам, Раданда жестом велел нам выходить. Сзади нас послышался шум какой-то борьбы, я оглянулся и увидел, что Рамза задерживает вырывавшуюся из его рук Анитру. Несколько времени назад ее надменное лицо было не особенно приятным, но в красоте ей отказать было нельзя. Сейчас оно от охватившего ее бешенства стало безобразным. Вдобавок к этой перемене с ее головы со звоном выпал высокий и тяжелый золотой гребень, поддерживавший косы, фальшивые, длинные, змеями скатившиеся на пол. Кое-где послышались злые смешки, но сама Анитра уже ничего не замечала и, вырываясь как кошка, кричала:
– Верни сейчас девчонку! Я тебе не рабыня! Как смеешь уводить мужа и дочь? По твоим глупым правилам прислуги иметь нельзя, так не воображаешь ли ты, что я сама буду убирать дом и заниматься стряпней? Не отдам я тебе их, несчастный старик.
Раданда остановился. Он глубоко вздохнул.
– Тебе, Анитра, как и всем вам, были созданы здесь и в оазисе Дартана наилучшие условия для полного раскрепощения от всякого добавочного труда. И пища, и уход за жильем, и сами жилища – все было предоставлено вам. Все свое время вы могли отдавать любому творческому труду. Дело не в моих умных или глупых запретах, а в готовности каждого человека к раскрепощению, к пониманию, что есть временное и условное, то сгинет, а что останется с человеком во всех его обстоятельствах. В любой, дорогая, форме социального положения можно быть закрепощенным или свободным, если сам живешь в страстях. Тот, кого не треплют гордость, зависть и самолюбие, как злая лихорадка, всегда сумеет внести мир в свое окружение. Вспомни, бедняжка, где только ты не жила! Где ты только не кочевала, и все тебе казалось, что все тебя ненавидят и преследуют. Теперь, в эту минуту, когда твои преданнейшие слуги покидают тебя, слуги, отдавшие тебе всю жизнь и труд, хоть теперь подумай: кем была ты для них и чем заставила их уйти от тебя? Одна минута полной доброты, одна минута настоящей самоотверженной любви могут ввести тебя и их в новое неожиданное счастье: жить в любви неугасимой Великой Матери. И тогда, поверь, бедняжка, все представится тебе в ином свете, Ты будешь благословлять величайшее из счастий человека: жить в труде.
– Опять проповеди! Опять слова! – закричала Анитра, которая теперь походила на фурию. – То ты запрещал нам бить детей, уверяя, что таков закон Светлого Братства. То ты вторгался во взаимоотношения между собой наших семей, напоминая нам о наших обетах Учителю И. жить в нравственной чистоте. То ты убеждал нас полоскаться в твоих душах, уверяя, что они куда лучше наших ароматических притираний и лучше охраняют здоровье и молодость. Не перечесть всех твоих предписаний. А все это ты делал для того, чтобы сеять между нами рознь, отлавливать в свои сети от дельных членов наших семей. Все, все скажу завтраУчителю И.
– Утихни, несчастная, – тихо, но так властно сказал ей Раданда, и такие искры брызнули на Анитру от всей его фигуры, что она опешила и попятилась назад. – Молчи до самого того момента, пока Учитель И., пред которым предстанешь, не разрешит тебе говорить, – все так же властно произнес Раданда, снова повернулся к нам и на этот раз вышел из дома, не обращая внимания на шум и гам, которые поднялись в зале за нашими спинами, как только мы переступили порог.
Взяв в сенях посох у Василиона и опершись вновь на его руку, Раданда сказал Грегору:
– Отведи, дружок, всех, кто с нами сейчас идет, в мои покои у трапезной. Там объясни келейникам, чтобы всех отвели в душ и подали каждому чистое платье да поставили всем приборы за моим столом. И Василиона возьми с собой. А я с Левушкой зайду еще кое-куда. Мы поспеем к трапезе.
Простившись со всеми общим поклоном, Раданда быстро пошел вперед; я поклонился окружавшим меня спутникам и помчался за старцем. Какую огромную разницу я должен был констатировать в своих силах сейчас! Ни малейшей слабости, никакого головокружения, ни намека на раздраженность или нервное расстройство от пережитой тяжелой сцены во мне не было. Точно железный, я шел рядом с Радандой, и, как только мы остались с ним вдвоем, меня снова охватила атмосфера счастья, которую я вынес из часовни Великой Матери.
Шагая за Радандой, я перестал ощущать себя как такового, меня наполнял Свет, и все окружающее перестало существовать как мое отдельное, индивидуальное восприятие, но существовало как одно, неотделимое целое.
Мы вошли в узкую аллейку высоких цветущих белых акаций. Я взглянул вверх, откуда несся ошеломляющий аромат, и увидел белое море цветов, через которое сквозило синее-синее небо. Жужжание пчел, шмелей, цикад – все сливалось со мной в одну симфонию, я жил, благословлял все живое, и впервые Жизнь была – я и я был – Жизнь. Впервые я охватывал мыслью и духом все: я понял, где идет граница сознания личного и сознания космического; что такое распад устарелых предрассудков и понятий и как освобождающаяся Мысль льется из человека в действия земли. Я понял великое значение слов: Гармония есть счастье. Понял, что тот в своем счастье непоколебим, кто ощутил Свет в себе как живой импульс жить.
Мы подошли к простому, милому, небогатому дому. Перед ним был разбит скромный палисадник, свидетельствовавший о незатейливых вкусах хозяев. Навстречу нам выбежала небольшая собачка, а следом за ней двое детей – мальчик и девочка лет пяти-шести. Увидев Раданду, ДЕТи бросились к нему с визгом и смехом, и я еле успел взять у Раданды посох, чтобы освободить его руки для ребят. Издали к нам почти бежала женщина в простом чистом платье, а из дома вышел мужчина в рабочем костюме. Это, очевидно, была семья. Лица взрослых просияли не менее детских, когда они увидели Раданду. Не давая им времени вымолвить слов привета, старец сказал:
– Ну, вот и пришел я вестником к вам, дети мои. Дедушка Дартан письмо вам прислал и посылочки всем. И вам, пострелята, посылки есть, – гладя прильнувших к нему детей, продолжал он. – Из письма узнаете, как доволен вами и вашей жизнью Рассул, а за посылками придете ко мне сами в трапезную нынче к вечерку. Это не все, подождите благодарить. Учитель И. здесь. Завтра его увидите. Чего же вы испугались? Разве вы не наготовили на всю Общину нового материала для обуви? Разве гденибудь еще есть такие прекрасные подметки, как у вас? И кто же догадается, что они из стекла, а гибки и прочны, что тебе кожа. Будьте спокойны и уверены, захватите детей и приходите вечером. Я с вами еще поговорю. Подай, Левушка, письма этим добрым труженикам.
Я был в затруднении, как найти мне письма для новых знакомых, имен которых Раданда мне не назвал, но он чуть улыбнулся и прибавил:
– Ищи надпись рукой Дартана: «Внукам моим Адриану и Наталии».
Я отыскал быстро письмо и подал его Наталии. Впервые в Общине я видел такое лицо. Бледная, вся покрытая веснушками, она смотрела робкими, детскими глазами, из которых, казалось, так и брызнут застывшие в них слезы. Что же касается ее мужа, то он производил странное впечатление. Если бы я встретил его вне данной обстановки и не слышал бы слов Раданды, что он рабочий, я счел бы его за полководца. Его осанка, манеры, взгляд – все говорило: «Я воин». Он смотрел весело, уверенно, и в каждом движении чувствовалась непобедимая воля.
Не успел я подумать о судьбе этих людей, как Раданда уже простился и повернул к домику, видневшемуся в самом конце белой дорожки. Прощаясь с новыми знакомыми, я старался передать им все счастье своего поющего сердца и помчался за старцем, которого нагнал у входа в дом. Этот дом был совсем простым, вроде того, в котором мы только что были, но много больше.
Войдя в сени, я увидел, что из широкого коридора шел ряд дверей в комнаты. Одна из них открылась, и человек в рабочей блузе бросился к Раданде:
– Отец благословенный, ты пришел к нам! Господи, а наши-то не все еще дома. Ах, как будут жалеть те, что не увидят тебя! Войди, дорогой, в нашу приемную. Мы точно знали – решили устроить себе одну общую приемную, и ты будешь первым в ней гостем.
Человек открыл одну из дверей и пропустил в нее Раданду.
Комната была небольшая. Стены выложены прекрасно отполированным деревом. Скромная, удобной формы мебель, пол, застланный циновками, как в оазисе Дартана, и несколько шкафов с книгами составляли все ее убранство. Но аромат свежего дерева и поразительная чистота радовали сердце и глаз.
– Здесь все, отец, сделано нами самими. Мы мечтали пригласить тебя, мечтали о твоем визите, как о самом лучшем празднике, а ты взял да сам пожаловал! Ах, как будут огорчены все мои товарищи, которые не увидят, тебя сегодня.
– Никто огорчен не будет, друг Василий. Пойди кликни, кто есть, – письма вам Дартан прислал. – Раданда сел на стул и указал мне место рядом.
Когда Василий вышел, Раданда велел мне отыскать письма, называя имена одно за другим. Оставалось у меня в сумке уже не так много писем, о которых Раданда мне сказал:
– А эти храни. Их пока отдавать нельзя. А как возвратишься из поездки за Яссой, так и передашь. Они тем, кто сегодня последовал за мной, их надо еще приготовить.
Дверь открылась, и человек десять, очевидно, наспех переодевшихся, вошло в комнату. Каждый из них почтительно и радостно целовал крестившую его руку Раданды, и каждому старец возвращал его поцелуй голову.
Ну, дети мои, вот и настал час вашего освобождения. Завтра увидите Учителя И. и пойдете за ним работать в широкий мир. Радуйтесь вдвойне, что срок ваш короче положенного вам Учителем вышел. Не один Учитель будет вас приветствовать завтра, но все Светлое Братство примет вас в свои члены и отдаст вам свой поклон признания и радости. Полноте, други, не лейте слез.
– Отец, отец, не хочу покидать тебя. Здесь я Свет нашла, оставь меня в нем утвердиться, – говорила одна из женщин, особенно горько плакавшая.
– Вот попроси у Левушки письмо к тебе Дартана. Завтра поговоришь с Учителем, тогда и решишь. Не тебе знать, готова ли ты к труду более широкому или нет. Про то Учитель знает. Тебе, дружок, одно помнить: до конца страх и сомнения победить, верной до конца своему обету быть. Вдумайся: первая твоя мысль сейчас была, что ты не готова, страшна тебе ответственность: А ведь не раз ты от меня слыхала, что жизнь всюду идет на утверждении. Новый приходит к тебе зов Жизни, но в утверждении ли ты этот зов встречаешь?
