еще сильный, с крутым, упрямым лбом и не гармонировавшими с общим видом его лица и фигуры кроткими голубыми глазами.
– Здравствуй, сестра Карлотта, – сказал старушке Раданда, и я только теперь вспомнил, что это та женщина, к которой я приходил однажды с Франциском в ту памятную ночь, когда неистовый монах Леоноре напал на меня и когда мы привели в Общину Али профессора и Мулгу. Сейчас я с трудом узнал ее. Она пополнела, посвежела, сказал бы, помолодела, если бы в ее древние годы это слово могло что-либо означать.
– Отец Раданда! Я никак не ждала Вас так рано, – растерянно сказала сестра Карлотта.
– Неужели рано, друг мой? Я ведь вчера специально присылал Зейхеда сказать тебе, что сегодня буду к тебе с Учителем И., которого ты так меня умоляла позволить тебе повидать, чтобы лично с ним поговорить.
– Да, да, я забыла. Мой сосед всегда отвлекает меня от дел, и я не успела приготовиться.
– Иди, друг Александр, к себе. Мы придем к тебе позже.
Старик, поклонившись Раданде, поспешно скрылся в кустах.
– Ну, присядем здесь, на крылечке, – снова обратился Раданда к сестре Карлотте. – В комнатах у тебя, друг, плохой воздух и не прибрано. Оставь свою кошку, авось она найдет себе на время приют гденибудь в другом месте, кроме твоих колен, – прибавил он, видя, как сестра Карлотта старалась подобрать в подол юбки кошку, пронзительно мяукавшую и рвавшуюся на свободу.
– Прости, отец Раданда, ты ведь не знаешь, кошка моя нездорова. Я сейчас отнесу ее в комнату и вернусь, – поспешно засовывая дрожащими руками кошку в подол, сказала Карлотта. Но кошка с визгом вырвалась и стремительно убежала.
Старушка обескуражено смотрела ей вслед, а все мы молча смотрели на нее. Я взглянул на И., и сердце мое невольно сжалось. Лицо его не было сурово, оно было по обыкновению милосердно. Но… неприступная стена величия окружала всю его фигуру. Я понял пропасть между ним и Карлоттой, которую она не была в силах переступить.
– Разве ты не понимаешь, сестра Карлотта, кого я к тебе привел? Почему же ты стоишь, опустив глаза в землю, и молчишь? Ведь в течение месяца бесед со мной ты настаивала, что ни Франциск, ни я не понимаем и не знаем тебя. Что мы можем ошибаться, не знать ни твоей природы, ни твоего существа. Я пытался растолковать тебе, что до тех пор, пока ты будешь занята собой, свидание с Учителем не может принести тебе ни мира, ни пользы. Вот ты сейчас стоишь перед ним и не решаешься поднять глаза от земли. Дерзай же. Мгновения встречи идут. Учитель не сможет долго ждать, пока ты будешь обдумывать, с чего начать и как выложить перед ним накопленный за долгую твою жизнь мусор обид и горечи.
– Я не могу говорить в Вашем присутствии, отец Раданда. Да Вы еще привели и совсем незнакомых мне людей.
Улыбка непередаваемой доброты осветила лицо Раданды, и он ласково ответил ей:
– Ну, эти милые люди не совсем чужие тебе, дорогая сестра. Мы отойдем. Прости еще раз, Учитель, что моя доброта привела меня к ошибке и тебе приходится перенести лишние тяжелые минуты.
– Останься, Левушка, – коротко приказал мне И., видя, что и я собираюсь отойти с Радандой и Яссой.
– Не трать времени, сестра, на мысли суетные, как и с чего начать мне объяснять, почему не дошла ты до той степени высокого мужества и радостности, которых достигали люди, истинно ищущие встречи с Учителем, истинно забывающие о себе, чтобы жить для блага людей. Не называй мне имен «мешавших» тебе жить в подвиге людей. Ты и Раданду, ежедневно посещавшего тебя и убеждавшего заняться трудом хотя бы самообслуживания, расточавшего тебе любовь целыми ковшами, считала неправомочным разрешить твои проблемы жизни. Кого из людей, прошедших перед твоими глазами, ты любила не потому и не за то, что они были тем или другим хороши для тебя? Кому ты внесла мир и отдых своим существованием? А если и внесла его единицам, почему не люди, а животные имели счастье завоевать твою преданность и дружбу? Единого в животных ты предпочла Единому в людях? Не омрачай своих дней глубоким осуждением и горечью, что живут на дне твоего сердца. Люди, которых ты не раз осуждала, считала неправыми по отношению к тебе, ушли из этого мира, и ты больше не имеешь возможности принести им свои извинения и помочь их миру. Найди теперь им оправдание и себе осуждение. Но не мертвое осуждение-раскаяние, а живое, активное действие любви: в каждой новой встрече ищи видеть Вечное. Франциск много раз говорил тебе, что такое добрый человек. Он, как и Раданда, говорил тебе, что достичь встречи с Учителем можно только единясь в труде с людьми. И труд бывает разный. Можно иметь мало физических сил, но, просыпаясь ко дню, стремиться вместе со всеми людьми своего народа к его великим задачам дня, их видеть, им духовно нести помощь любви. Мужество рождается из всех факторов духа, мозга, сердца. Они вливаются в труд Дня, и ими светится день человека. Думаешь, что своему неряшеству найдешь оправдание в старости и слабости? Нет. Они отражение твоей слабости духовной и застарелой привычки сваливать уход за собою на руки других. Думаешь, что силы тоски, одиночества и горести выросли от печальных внешних обстоятельств? Нет, они тоже отражение внутренней раздробленности. Цельность твоя формальна. Повторяешь слова данного тебе указания, а Жизнь в тебе не разворачивает Своих аспектов. Благодаря доброте в далеком прошлом к тем людям, которых ты назвала чужими, ты достигла Общины Али, ты здесь. Но страшись продолжать свое убогое внутреннее существование. Твое отрицание действенно. Ты в каждом видишь сегодня плохое, завтра – хорошее, вместо того, чтобы всегда видеть вечное. Твой день – день набегающей тоскливой слезы, которую стараешься развлечь случайными встречами, случайными услугами, случайным уходом за животными. Мечтаешь пойти куда-то «в гости». А рядом, через несколько домов от тебя, живет женщина, мать которой долгое время больна. Предложила ли ты хоть раз свои услуги подежурить у постели больной и сменить замученную дочь? Одумайся, друг. Сосредоточься. Отвлекись мыслями от «себя» на деле, внутри, а не вовне. Перед последними месяцами жизни на Земле подумай, приготовь дух свой к великому переходу в труд волн иной длины, которые теперь не ухватываешь. Но не забывай, что это будет труд, к которому ты здесь не выработала в себе строгой и точной привычки и дисциплины: Проследи: вместо того, чтобы всюду утверждать вокруг себя расцветающую жизнь, ты в каждом месте отъединялась, ничего не признавая и никого не считая себе учителями и наставниками. А между тем, первое изречение, даваемое ученикам: «Никто тебе не друг, никто тебе не брат, но каждый человек тебе великий учитель», – ты хорошо знала. Знала и знаешь формально, как и многое другое. Очнись, действуй. Завтра же ты отправишься в скит уединения, где живут строптивцы. Там старайся не мутить ничей покой, не вносить разлада ни в чью мысль, ни на одну минуту не раздражить или не влить в чье-то сердце печаль о твоем горьком существовании. Навеки пойми: стремление видеть Учителя – пустая суетность, сложившаяся из грубейших предрассудков и суеверий. Кто готов, тот может увидеть Учителя, тот годами жил и трудился в радости мире именно потому, что в сердце своем носил образ, действовал в его невидимом присутствии, и потому выросли его мужество и бесперебойная честь. По опыту этого дня видишь, что говорить в присутствии Учителя может тот, кто жил в его обществе, укрывая в сердце никому не видимый его образ. Когда поймешь, как найти истинные самоотречение и смирение, поймешь и любовь к людям, поймешь, как трудятся те, кто хочет содействовать планам труда Светлого Братства. Иди в скит, там сосредоточься и перестрой все свои понимания, что такое живая Жизнь в себе, протягивающая любящую руку такой же Жизни во встречном человеке.
Карлотта, молча и все так же с опущенными глазами слушавшая слова И., упала на колени, закрыв лицо руками. И. перекрестил ее, подержал свою руку на ее голове, дрожавшей от бурных рыданий, и прошел к тому месту, где сидели Раданда с Яссой.
Я бросился к старушке, поднял ее, легкую как перышко, и усадил в кресло на крылечке. Если бы не мое новое мужество и голиафова сила, я бы сам разрыдался от скорби за нее и сочувствия к ней. Но сейчас в сердце моем было так много мужества, самообладания и радости, что я коснулся судорожно утиравших слезы рук цветком Великой Матери, поцеловал обе эти старческие руки, низко ей поклонился и тихо сказал:
– Не плачь, дорогая сестра, завет мужества дал тебе Учитель. Призывай имя Великой Матери. Она поможет тебе найти истинный путь. Никогда не поздно, пока человек жив. Я приду завтра, я умолю Учителя разрешить нам с Яссой проводить тебя в скит. Мы будем навещать тебя там, пока не уедем отсюда, и будем всячески служить тебе со всем усердием, как только сможем. Милосердие Учителя безгранично. Если бы он не читал для тебя возможностей найти истинный путь, он не говорил бы с тобой сегодня.
Я еще раз поцеловал обе ее узловатые руки, еще раз поклонился ей и пошел догонять И., подхватив на руки Эта, терпеливо меня дожидавшегося, как будто бы он понимал всю важность утешающих слов для старушки.
Я нагнал И. как раз в тот момент, когда он разговаривал со стариком, которого Раданда назвал Александром.
– Сколько раз тебе, друг, Раданда повторял, что вовсе неважно, кем ты в жизнях своих был или кем будешь. Важно только одно: кто ты сейчас. Избитая и старая истина, что Жизнь – это твое летящее сейчас; все же это остается для тебя не реальным знанием, а формальной проблемой. И, наоборот, призраки прошедшего и будущего занимают твои мысли, заставляя тебя попусту терять драгоценное время жизни на Земле. Свое время, которое ты обещал Раданде посвятить обучению детей, ты проводишь в бессмысленных спорах и беседах и в еще более бессмысленном обучении малограмотных людей таким знаниям, которые не могут быть им полезны ни в этом, ни в еще нескольких следующих поколениях. Довольно возиться с самим собой, со своей независимостью и вечной мыслью о жизни твоих детей и внуков. Ступай сегодня же в школу и скажи ее начальнику, что я прислал тебя в помощь старому учителю для обучения детей греческому и латинскому языкам. Учи их весело, радостно, чтобы они не потом обливались, как твой садовник, но смехом заливались и запоминали азбуку по комическим фигурам, которые ты так прекрасно умеешь рисовать. Поселись в самой школе и будь первым слугою, а не только наставником детям, с которыми тебя сегодня столкнет жизнь.
И. поклонился Раданде.
– Благоволи, отец, присмотреть, чтобы отданные мною сегодня распоряжения были выполнены в точности обоими членами подчиненной тебе Общины. Ясса и Левушка, вы пойдете со мной.
Мы расстались с Радандой. И. круто повернул назад, вышел на одну из самых широких аллей и пошел по направлению к скиту строптивцев. Мы долго шли молча, и только когда стали подходить к воротам скита, И. сказал мне:
– Постучи в калитку, именем моим прикажи открыть и оставь старику, дежурящему у ворот, Эта.
Я все исполнил, как приказал И., и мы вошли в большой двор скита. Здесь тоже было много цветов, вокруг дома и вдоль дорожек сада стояли красивые скамейки. Мы шли мимо домов все дальше в сад. К моему удивлению, там протекал ручей вроде маленькой речки, а сад незаметно перешел в лес из смеси каких-то игольных деревьев, очень занятных и красивых на вид, мною никогда не виданных. В лесу дорожки прекратились и цветов не было, только узенькая, едва заметная тропочка вилась по земле, и по ней мы шли за И.
Сначала мы шли по ровному лесу, потом тропа стала пускаться вниз. Некоторое время мы шли по самому дну оврага и, выбравшись на другую его сторону, очутились у ряда белых домиков, обнесенных низкой деревянной оградой. Я понял, что овраг и горушки не что иное, как дно моря, некогда покрывавшего всю пустыню.
Никого не было у калитки, которую И. открыл, и никто не выходил нам навстречу. Все дома казались вымершими. Так дошли мы до небольшой церквушки и здесь увидели первое живое существо. Оно копошилось, вытряхивая циновки. Это был худенький человек в монашеской одежде, трудившийся спиною к нам и, очевидно, не слыхавший наших тихих шагов. К нему-то и направился И.
– Здравствуй, Старанда, – громче обычного сказал И., подходя к человеку.
Тот вздрогнул, выронил из старческих рук циновку, быстро оглядываясь на приветствовавший его голос. Бог мой, как изменился Старанда! Он был все тот же старенький монах, к которому мы однажды приходили: Но я видел его в двух фазах: грубым отрицателем, упрямым строптивцем и жалким, несчастным человеком, понявшим всю глубину своего заблуждения и горько страдавшим от этого сознания. Теперь же перед нами, после первого пароксизма неожиданности и удивления, стоял радостно улыбающийся человек, лицо которого светилось приветливостью и нежной любовью. На шее его был повязан платок Франциска, концы которого были аккуратно запрятаны под бедный, выцветший подрясник.
– Господи, ты помиловал меня, Учитель! Не ожидал я, что так скоро милосердие твое приведет тебя ко мне, грешному, – счастливо и бодро улыбаясь, говорил Старанда, поправляя свои седые вьющиеся волосы, падавшие на плечи и, очевидно, сплетенные до работы в косицы. – В каком неряшливом виде застал ты меня, Учитель! Да еще и гости с тобой, – застенчиво продолжал старик, обтирая свои пыльные руки о длинные полы подрясника. – Не пройдешь ли ты с дорогими гостями к настоятелю? А я мигом приберусь и прибегу туда.
– Не волнуйся, мой милый друг. – И я, уже привыкший к божественно ласковому голосу Учителя, был тронут его особенной добротой и нежностью при обращении к Старанде. – Мы пройдем в твою келью.
Старец, чутко воспринявший дивный голос Учителя И., сразу стал точно сильнее, увереннее, улыбка еще ярче Засветилась на его лице, он хотел поклониться И. в ноги, но тот обнял его и пошел с ним к ближайшему домику, держа руку на его плече.
– А платочка-то я не снимаю ни днем, ни ночью, – касаясь концов платка Франциска, тихо сказал Старанда, вводя нас в свою крохотную келью.
Чистые стены из пальмового дерева были так же прекрасно отполированы, как столы в трапезной. Небольшой аналой с раскрытым Евангелием, перед которым висело белое большое
