— Не смотри туда, — посоветовал Рыбаков. — Кстати, чего это на Таю нашло?
Люкакин взглянул на меня с любопытством.
— Это месть, — сказал я. — За Аркадия Семеновича.
А что я еще мог сказать?
— Странная месть, — Сеня вдруг мощно зевнул и сконфужено бормотнул: Надо бы покемарить, да вряд ли получится. Часом ранее ни с того ни с сего бросил все это хозяйство и ломанул в постовую, кого-то помял маленько. Нет, не заснуть.
По-моему, все дело в этом.
Он ткнул пальцем в экран.
— Да, наверное, — сказал я. — Володя, ты отдохнул? Перебирайся-ка, дружище, на свое место.
Люкакин проворчал что-то неразборчивое, но ушел в свой угол и там примолк за приборами.
— Нешто с Коржиком пообщаться? — спросил сам себя Рыбаков и очень ловко ткнул толстым пальцем в клавишу видеокома.
— Чего надо? — послышался недовольный голос Вадима.
Самого его не было в кадре, камера выхватывала пустое рабочее место.
— Слушай, Вадик, что там за ерунда в эфире?
— Толя, объясни ему, будь добр, — попросил Коржиков.
— Нет уж, — заупрямился Рыбаков. — Кто у нас главный антенщик?
— Это Чер, — помолчав, сказал Вадим. — Все? Тогда связь заканчиваю.
— Сил больше нет, — Сеня встал. — Пойду придавлю. Пока, Вовка.
— Пока, — раздалось из люкакинского угла.
— Не помни там кого, — посоветовал я.
— А пусть не подворачиваются.
Мне почему-то вспомнились слова Вадима по поводу галактического чудовища, и тут на меня накатило. Наводка от беспрерывных посылок Чера принялась пульсировать очень интенсивно, будто то вздувался, то опадал радужный пузырь, стиснутый рамкой экрана. Это было необычно, это было красиво, от этого нельзя было оторваться. И вдруг экран погас. Я потряс головой, стряхивая наваждение.
— Вас же просили не смотреть, — сказал Люкакин.
— Толя, без паники, — раздался голос Вадима. — Я отключил внешнюю систему. Идет очень мощное излучение.
— Мы как мухи на липучке, — подумал я вслух.
— Срочно ищи Пономарева, — сказал Вадим.
— Он должен быть в штурманской. Если что — примени силу, надо спасать людей. А я пока врублю активную помеху. Авось пронесет.
На пороге я услышал, что Люкакин вдруг всхлипнул, а потом тихонько закатился счастливым смехом. Я и сам был бы не против к нему присоединиться, так хорошо и тепло сделалось на душе, но понимал пока, что надо найти этого чудесного дядьку Пономарева и хорошенько настучать его по голове, чтобы отдал капитанский ключ-мастер для включения стартовых двигателей. Надо — и все тут.
В коридоре я разбежался и, очень хорошо выпрыгнув, влепил пятерней по висевшему под потолком плексигласовому фонарю, источающему ультрафиолет, фонарь, естественно, не разбился, зато боль на мгновение отрезвила. Пальцы шевелились, самое большее — будет синяк. Впрочем, я тут же забыл про ушибленную руку, потому что навстречу собственной персоной шлепал Пономарев. Зачем-то он мне был нужен.
— Он спрашивает, что такое муха на липучке, — сказал Пономарев, показывая мне неизвестно где раздобытое жужжащее насекомое, которое он цепко держал пухлыми пальцами. — Я думаю, на лысинке много смешнее. Вы ее аккуратненько придерживайте, чтобы не удрала.
Он посадил муху на собственную лысину, я тут же ухватил ее за свободное крылышко. Действительно, это было очень смешно.
— Хватит, — сказал он свирепо. — Щекотно. Дай сюда.
Тут он скорчил мерзкую рожу и оторвал насекомому лапку.
— У иноходца должно быть четыре ноги, в противном случае это блоха.
Он опять сделал зверское лицо, но вдруг выпустил муху и с криком: «Москва — Воронеж!» — резво бросился наутек. Раненое насекомое улетело на плафон. Я почувствовал себя одураченным и кинулся за Пономаревым. Навстречу, набычив шею, яростно скакал Рыбаков. Сначала он забодал Пономарева, потом кинулся ко мне. Я с трудом увернулся, и Рыбаков забодал обтянутую кожей обшивку. Он пал на колени и шумно зафыркал, а я кинулся за ожившим Пономаревым, догнал, поскольку ноги у меня значительно длиннее, и больше не отставал, он все пытался заехать мне в бок оттопыренным локтем, чтобы сбить дыхание, но я отмахивался. Вскоре мы приметили троицу малознакомых людей в развевающихся белых халатах, которые споро приближались встречным курсом.
— Давай, — скомандовал один из них, плашмя кинулся на пол и принялся уползать задом вперед, да так быстро и ловко, что я позавидовал.
Оставшиеся двое, швырнув в нас по алюминиевой суповой тарелке, кинулись наутек.
Прицеливались они не особенно тщательно, поэтому в нашем стане потерь не было.
Зато сзади, взбешенный своей неудачей, рыл землю Рыбаков.
Никогда еще я не играл в такие увлекательные игры. Все во мне пело, мышцы были в полной боевой готовности, азарт охотника звал на поединок с безжалостным Рыбаковым. Однако, это бы уже была не игра, а бойня. Следовало, как подсказывал внутренний голос, заманить его в ловушку и тем самым полностью насладиться победой интеллекта над горой мяса. Без всякого, упаси боже, убийства. Посадить усмиренного Сеню на цепь, в клетку, чтобы изумлять публику. Пономарев достал-таки меня локтем по печени, но это был жест дружеского участия, приглашение, так сказать, к совместной охоте. Для него тоже горнил охотничий рожок.
Гикая, мы проскочили над уползающим белохалатником. О, этот ветер свободы, простор безлюдных коридоров, когда сзади усердно работают ноги дикого Рыбакова, эти пьянящие звуки близких и далеких ристалищ, сопровождаемые скрежетом, писком, звоном разбиваемого стекла, этот свист пролетающей над головой табуретки, которая с сочным хрустом врезается в переборку, эта молниеносная смена событий!
То от вас, подвывая, улепетывает зазевавшийся сотрудник химлаборатории, а то целая команда электронщиков-гандболистов поет гнусавыми голосами «Маленькой елочке холодно зимой…» и вообще пускает слюни. Свобода! Вот она, настоящая жизнь, взахлеб, на полную катушку, чтобы день — как год, чтобы год — как жизнь.
Женский визг. Вот, вот и еще раз вот. Это — то самое, что возблагодарит нас за все трудности и опасности, которые мы преодо…
Вдруг я открыл глаза и увидел у изголовья знакомую гравюру, я, оказывается, лежал в своей кровати, но тут бедная моя голова нехотя, лениво взорвалась и раскрылась, как цветок навстречу солнцу, навстречу неизвестному…
Это, оказывается, было жутко интересно, и, когда я внезапно очнулся, внутренний проектор еще какое-то время прогонял в сознании видение симметричных конструкций, появляющихся неизвестно откуда и втягивающихся в микроскопически малый объем. Каким-то образом я понимал, что это абстракции Чера на тему взаимопроникающих пространств. Проектор остановился, я заворочался, устраиваясь поудобнее.
— Проснулся? — утомленно спросила Тая.
Я стряхнул остатки сна и сразу все вспомнил.
— Надо срочно найти Пономарева. Он, по-видимому, в штурманской и у него ключ-мастер кэпа.
— Не волнуйся, — сказала Тая. — Все обошлось.
И тяжко вздохнула.
Да, видик у нее был, прямо скажем, потрепанный. Будто она сразу постарела лет на десять. Откуда-то появились морщинки на лбу, губы были крепко сжаты и потеряли ту детскую припухлость, которая так меня волновала. Передо мной сидела очень усталая, очень озабоченная женщина с печальными глазами много повидавшего старца. До невозможности близкая женщина.
— Тая, что случилось? — Я приподнялся на локте, тело ныло. — Почему я в постели?
Почему так болит рука?
Брови над глазами старца сдвинулись.
— Здесь такое было, — сказала Тая. — Еще немного, и вы бы разнесли несчастную «Глыбу» на щепочки. Какие все-таки вы, мужчины, здоровые. Просто умучаешься с вами.
— А что мы делали? — Я снова прилег, оберегая правую руку. — Впрочем, можешь не говорить, это я сморозил. Понятное дело — Чер.
— Нет, это надо знать, — решительно сказала Тая.
По мере ее рассказа я все глубже зарывался под одеяло и вообще готов был провалиться от стыда на самое дно преисподней. Именно там было наше место, на сковородах с кипящим маслом, да чтобы оно покруче кипело.
— … самое низменное, — говорила Тая. — И это у него неплохо получилось. Ладно бы вы друг другу физиономии квасили и крушили казенное имущество, так нет же — вас еще на баб потянуло. Это не мои слова. Это был ваш боевой клич: «по бабам».
Мерзость. Ему и это захотелось испытать, да так, чтобы вышло погнуснее.
— Я тоже? — торопливо спросил я из-под одеяла.
— Нет, мы тебя раньше изловили. Вместе с Пономаревым. Но вы галопировали в нужном направлении. Да, да, и очень целеустремленно.
— Как на духу — и в мыслях не было.
— А я тебя не виню, — сказала Тая, понемногу успокаиваясь. — Разве все вы понимали, что творите? Сначала-то, вроде, ничего, неопасно. Охота, военные действия из разряда «Витька, заходи справа, Левка — ты убит», даже детские хороводы были с песнопениями. Потом как-то сразу этот самый коллективный мордобой, ну и так далее. Как с цепи сорвались… Вот так, Толя. А мы-то, дураки: небывалый прогресс науки и техники, взлет интеллекта, мощнейший скачок прогресса и прочие дифирамбы в честь чистенького разума. Вот он какой — чистенький-то. Старые, битые и ничему не научившиеся дураки. Нам бы всего побыстрее — и прогресса, и справедливости, и ума, ну и, конечно же, изобилия для пуза и телес. Как же без этого. Нет, Толя, такой истории не бывает.
От этих в общем-то справедливых слов сильно попахивало пессимизмом, и я сказал, высовывая нос из-под одеяла:
— Ну, прохлопали в данном случае. Наверное, не с того конца взялись. А все-таки крест на контакте ставить не стоит. По-моему.
— Чтобы опять все это повторилось? — Тая зябко поежилась. — Нет уж, меня увольте.
— Так как же меня-то изловили? — спросил я, чтобы сменить тему.
— Ой, Толя, — она вздохнула. — Вон вся аптечка пуста с твоим любимым барбиталом.
Плюс Вадим какую-то адскую смесь намешал в химлаборатории, чтобы распылять в местах скопления. Кого изолировали, кого сетью (где он ее раскопал?), кого он на прием брал — хорошо хоть умеет. Измаялся, бедняга. Потом еще по каютам растаскивали, а народ все не худенький. В общем, лучше не вспоминать. Ты бы сменил его, он же не навигатор. А я тут
