рыцарские замки, рыли шахту к центру Земли.
А после занятий в воскресной школе устраивали всемирный потоп.
Другая огромная клетка, с южной стороны от дома, была переоборудована в садовую беседку. Там, на цветастой раскладушке, под верблюжьим одеялом цвета кофе из Шарм-эль-Шейха (подарок Франца на день рожденья) с весны до осени спал днем отец, запыленный и усталый после ночной работы.
Стены беседки были выкрашены в желтый цвет. Словно лежишь внутри яйца. Когда отец засыпал, мать задергивала занавески, вьющиеся розы послушно росли вдоль водосточного желоба. На полке над изголовьем раскладушки постепенно накапливались жирные пятна — простительная небрежность, не заметная в тени листвы, — красные, как розы, затычки для ушей.
Отсюда однажды вечером отец вернулся в кухню бледный, едва держась на ногах, с верблюжьим одеялом на плечах. Как будто пришел с войны.
Во сне с ним случился рецидив. Врачи называли это эпилепсией.
3
В сумеречном пространстве большой вольеры, когда
Трое братьев Сони охраняли наше любовное гнездышко, пока ее отец торчал у шорной мастерской и кормил свою механическую чесалку конским волосом. Этот черный волос вылезал у него даже из выреза рубахи.
Каждое лето он заново набивал для всей округи слежавшиеся матрацы — полосатые, в цветочек, в горошек. Засаленный тик он отдавал нам, для индейских вигвамов. На походном костре тлел взморник — трава, отгоняющая слепней.
Зимой мы скакали по низкой мастерской на сломанных конских седлах, отданных в починку здешними фабрикантами. Или сидели на корточках, как покорные туземцы, дурея от клеевых испарений нашей кожаной резервации.
Но в тот вечер Сонины братья целый день уклонялись от исполнения своего долга и в конце концов заснули, побросав охотничьи копья. Так что родители на руках понесли нас домой, спать.
Их путь пролегал мимо бывшего рыбного пруда (дедова эпоха экзотических птиц плавно перетекла в эпоху зеркальных карпов). Когда рыбный сезон кончался, пруд становился бассейном, где мы обычно плескались. Когда дикие карпы сбрасывали чешую и голые, задом наперед, устремлялись к бетонированному стоку, вода искрилась всеми цветами радуги, как костюм белого клоуна.
Однажды апрельской ночью случилась гроза, ручьи вышли из берегов, с домов снесло крыши, картофелины выплыли из подвалов, обломившиеся ветки елей разорвали пополам воздушный контактный провод железной дороги, и один конец упал и угодил в рыбный пруд.
НЕ ПРИКАСАТЬСЯ! —
было написано на желтых щитах с черным черепом, ухмылявшимся с каждого столба. Мы не прикасались к мертвым животным.
В безоблачные летние дни чистый водоем с его прозрачной, синей водой делал легкими кости моего младшего брата, тяжелые, как свинец.
Он лежал, распростершись в пруду, на груди черный автомобильный шланг, под головой, как нимб святого, пробковая тарелка, и страшно пугался, когда мы стреляли над его животом из воздушных ружей, отгоняя сорок с маминых грядок.
Иногда над сточной трубой всплывали красные животы тритонов и тоже приводили его в ужас. Водомерки задевали его тонкими длинными ногами, а иногда на белой коже оставляла ожог саламандра.
У нас в родне брата называли
Он не закричал, когда рядом с ним всплыла рыжая кошка. Это я утопил ее, чтобы освободить его от злости, которую он никогда не мог излить на нас. А мы — на него.
Любовную беседку мы называли
4
Франц, сунь руку в огонь, пусть она нам посветит!
По неосторожности Франц, играя с ножом, острие которого он пропускал между растопыренными пальцами руки, как барабанную палочку, уже лишился мизинца. С тех пор он с еще большим рвением совал в огонь свою «аварию» — так он это называл.
Он вылил на палец керосин и поджег его своей зажигалкой. Мы испугались и расхохотались, он тоже рассмеялся и быстро сунул горящий палец в карман своего синего комбинезона, чтобы сбить пламя, одновременно свободной рукой вытащив из левого уха зажженную сигарету. Парни-шорники пришли в восторг.
Тот, кто никогда не видел, как Франц разгуливает на руках по нашему дровяному сараю, кто никогда не встречался взглядом с морской русалкой, обвивавшей своими чернильными руками его берцовую кость и медленно уплывавшей вверх под закатанной штаниной, тот не принадлежал к избранному кругу посвященных. И для такого олуха не было места на заднем сиденье его «харлея». В хорошие дни Франц выкатывал свой драгоценный мотоцикл из мастерской на солнце, дабы мы, самые отважные и самые обремененные жизнью, смогли воспарить на его роскошном сиденье, освобождаясь от всех земных тягот и забот.
Клейма счастья — вот что украшало наши бедра и лодыжки, когда на длинном вираже за сыроварней Винона, уступая центробежной силе, мы прижимались обнаженной плотью к горячим выхлопным трубам.
Только дома наше счастье снова оборачивалось болью, раны саднили. Их смазывали сливочным маслом и строго-настрого запрещали нам дурацкие бешеные гонки.
5
За этой широкой спиной царил темный вакуум, пахнувший кожей. Мимо моих острых голых коленок проносился асфальт со шрамами травы. Сверкали крышки канализационных люков. Теперь руль тяжелого мотоцикла держал в руках мой тридцатидвухлетний отец.
Пейзаж, в который мы въезжали, пульсировал, как открытый родничок. По краям он отсвечивал красным. Какой-то пьяный крестьянин пер в своем «форде» прямо на нас. Отец свернул на обочину, затормозил. Из открытого багажника «форда», продолжавшего чертить зигзаги, выплескивалось молоко.
Мы вроде как почти спаслись, сказал я отцу. Что-то в этом тезисе показалось ему ошибочным, но он не стал поправлять, поднял меня на руки и прижал к груди. Тяжело дыша, мы уселись рядом на скошенной траве.
