рухлядью, лежавшего в изголовье. Ей хотелось пить, но за неимением воды она достала из котелка, стоящего перед лампой, несколько кусочков льду и принялась их сосать. Почки, взятые в запас, выкатились на постель; одна из них лежала как раз под рукой, она подняла её ко рту и принялась сосать полузастывший жир. Однако всё это мало её удовлетворяло; у чукч родильницу через несколько часов после родов поят крепким мясным бульоном, для того чтобы он превратился в молоко грудей, а здесь не было глотка талой воды, чтобы утолить жажду. Ребёнок молчал, он, вероятно, спал, она хотела повернуться, чтобы придвинуть его к себе, и почувствовала, что вся нижняя часть ей не повинуется. Тело её от пояса было приковано к ложу. Ноги казались совсем чужими, и она не ощущала их положения на постели.
Полное отчаяние овладело её душой. Бог милосердного бытия, очевидно, был глух к её мольбам. Ребёнок пискнул. Она упёрлась ладонями в шкуры и стала, напрягаясь, переворачивать своё тяжёлое тело на бок. Ноги ей мешали, заплетаясь одна за другую, но наконец ей удалось принять желанное положение. Распутав ребёнка, она приложила его к груди, но в её тощей груди не было ни капли молока. Она положила ребёнка на шкуры и перекинулась обратно на спину, потом отчаянным движением локтей выпрямила свой окостенелый стан и села, опираясь на стену полога; глаза её горели, губы запеклись от сухости. К горлу подкатывалось что-то большое, колючее, как клуб мышиной шерсти, отрыгнутый отравленной лисицей.
— Злой дух, — заговорила она хриплым шёпотом, — ты, подползающий сзади, как трусливая росомаха, зачем не убиваешь сразу? Приди и возьми меня и ребёнка, всех людей, всех оленей, чтобы никто не мог хвастаться безнаказанностью…
Ребёнок, которому было холодно, кричал не умолкая.
— Плачь громче! — сказала Илинеут. — Моего голоса не слышит, моё тело — плохая добыча… Любит свежее, мягкое зубам, скользкое горлу.
Ребёнок как будто послушал и заплакал громче. На дворе вдруг раздался скрип чьих-то шагов по снегу.
'Олень!' — сказала себе Илинеут, чувствуя, что весь пыл её внезапно проходит. Но шаги приблизились к шатру. Чья-то рука осторожно отодвинула входную полу шатра.
Илинеут почувствовала, что её 'волосы подымаются дыбом на голове. 'Идёт!' — подумала она и замерла, сдерживая дыхание и стараясь не шевелить ни одним пальцем. Но ребёнок кричал по- прежнему.
— Кто живой? — спросил снаружи голос, показавшимся ей грозным, как вой ветра.
Илинеут молчала..
— Кто живой? — повторил голос.
Илинеут решила ответить, но из горла её вырвался хриплый стон. Ребёнок надрывался от плача. Кто- то снаружи стал на колени и потянул к себе стенку полога. Больше несчастная родильница ничего не слышала и не чувствовала.
Когда она снова открыла глаза, они были ослеплены ярким светом лампы, горевшей полным пламенем. На краю каменной чаши лежали белые пласты свежевытопленного жира. В пологе было тепло, даже жарко. Перед лампой стояли рядом чайник с горячим чаем, выпускавший белые клубы пара, и котёл с дымящимся варевом. Ребёнок лежал у лампы, покрытый мягкой телячьей шкурой, и крепко спал. Какой-то человек возился у котла, выкладывая мясо на чисто выскобленное деревянное корыто.
Илинеут с недоумением смотрела на незнакомца; она не могла решить, на том или на этом свете она находится.
— Кто ты? — наконец спросила она шёпотом.
Незнакомец вместо ответа зачерпнул чашку горячего бульона и, бросив туда комок снега из ковша, стоявшего сбоку корыта, подал ей. Она припала с жадностью к краю чашки и выпила её всю небольшими, но частыми глотками; за первой чашкой последовала другая.
— Что за мясо? — вдруг спросила Илинеут, со страхом поглядывая на корыто. Ей пришло в голову, что мясо может быть человечьим.
— Твой олень, — сказал незнакомец, делая жест по направлению к входу. — Оленя освежевал, дрова принёс, огонь развёл, мясо сварил, чай вскипятил, ребёнка вытер, полог убрал, — перечислял он не без самодовольства, но внезапно лицо его омрачилось. — И тех вытащил вон, — сказал он морщась, указывая вновь на дверь и подразумевая, конечно, мертвецов, недавно лежавших в шатре, под шкурами.
Увидев на его лице выражение страха, Илинеут, напротив, ободрилась. Очевидно, это был не дух, если он боялся мертвецов. Она стала пристально всматриваться в лицо незнакомца. Он был высок и плечист, но совсем молодой. Щёки его горели румянцем, и даже на лбу и на подбородке были здоровые загорело-румяные блики. Несмотря на ужасную обстановку, глаза его смотрели довольно бойко, и чуть заметные брови были забавно подняты кверху, как будто в знак постоянного удивления.
— Кто ты? — спросила Илинеут более твёрдым тоном. Бульон тёплой струёй разливался по её жилам, она ощущала давно неведомое чувство благосостояния и покоя. Ей пришло в голову, что Бог милосердного бытия послал-таки ей спасение.
— Я — Кытлеп, — начал незнакомец, — сын Канена из стойбища на реке Новой. Ни отца, ни матери не зная, жил сиротою на чужом стойбище.
Здесь он остановился как бы для того, чтобы перевести дух.
— Дух забрался на стойбище, истребил людей. Бр! — замотал он головой. — Никого не осталось! Я лежал шесть ночей, как гнилая колода, рядом с мертвецами; потом уполз оттуда, как подбитая куропатка.
Илинеут молча слушала. Судьба Кытлепа имела большое сходство с её собственной судьбой. Впрочем, в это время и гибель и спасение выливались в одинаковую форму на всех концах тундры.
— Как твоё имя? — спросил Кытлеп в свою очередь.
Женщина ответила.
— Ты тоже одна?
Илинеут молча показала рукой на ребёнка.
— Знаю! — кивнул головой Кытлеп. — Это хорошо.
Он вдруг улыбнулся, как будто припомнив что-то забавное.
— Слышишь! — сказал он. — Пришёл к Лалену, а он выходит с ружьём, как будто на дикого оленя. 'Удавись, — говорит, — или заколись!' Что я за дурак, чтобы колоться, если сам Дух Смерти не мог меня заколоть?..
Илинеут смотрела на него с удивлением: он мог говорить с улыбкой о подобных вещах.
— Ты знаешь? — заговорил снова Кытлеп. — Старики говорят, что Дух Болезни никогда не нападает дважды. Как рысь: если промахнётся, уходит в сторону.
Слова его прозвучали для Илинеут как пение детей Рультеннина[4]; они несли с собою новую надежду на жизнь и на освобождение от ужасного кошмара, простёртого вокруг.
— Где ваши олени? — спросил Кытлеп деловым тоном.
Илинеут покачала головой.
— А много? — спросил Кытлеп не без любопытства.
— Много, — повторила женщина. — Выше счёта!..
— Пойду искать? — сказал Кытлеп полувопросительно.
— Не ходи! — поспешно заговорила Илинеут. — Боюсь одна…
— А чьи будут олени? — спросил Кытлеп с прежним любопытством.
— Этого, — указала Илинеут на ребёнка. — Дай его сюда! Посмотрю, мальчик или девочка.
— Мальчик! — сказал Кытлеп, отдавая ей ребёнка. — Здоровый.
Илинеут сделала усилие, чтобы повернуться на бок.
— Постой! — поспешно сказал Кытлеп. — Я помогу!
И своими огромными руками он повернул её так ловко и легко, как будто бы весь свой век провёл в ухаживании за роженицами.
— Вот! — прибавил он, подкладывая к её груди голенького ребёнка. Теперь в груди Илинеут было немного больше молока, и ребёнок принялся сосать, причиняя ей сильную боль, но она была счастлива и не обращала на это внимания.
Через несколько минут кормление было окончено, и Илинеут опять повернулась на спину, не выпуская
