жареное сало, ростбиф, но охотнее всего – отбивную с кровью. Не столько для вкуса, сколько для поддержания формы, иначе он чувствует себя неуверенно.) Хорошо поджарить отбивную непросто, поэтому, если я дома, беру это на себя. Сухая икра наконец пришла, и я выставила ее на стол. «Раз есть икра, не выпить ли нам?» – сказал он. Я принесла Курвуазье, но выпили немного. Давеча, когда меня не было дома, он поругался с Тосико и почти опустошил бутылку. Из того, что осталось на дне, нам хватило по рюмке. Затем муж поднялся в свой кабинет. В половине одиннадцатого я сообщила ему, что вода в ванне согрета. После мужа я тоже ополоснулась. (Второй раз за сегодня. Перед этим мылась в Осаке, поэтому вообще-то можно было обойтись, но все же полезла в ванну ради приличия.) Когда я вошла в спальню, муж был уже в постели. Увидев меня, он тотчас зажег торшер. (В последние дни муж, за исключением того момента, когда мы предаемся любви, не терпит яркого света в спальне. Артериосклероз начал сказываться на зрении, окружающие предметы двоятся, даже троятся, и это так его раздражает, что он не может держать глаза открытыми. Поэтому в обычное время он затеняет свет и только в минуты близости зажигает флюоресцентную лампу на полную мощь. Он вставил лампочку поярче, и свет в это время довольно резкий.) Увидев меня в ярком сиянии, муж от удивления вытаращил глаза. Дело в том, что, выходя из ванны, я догадалась надеть сережки и, залезая на кровать, нарочно повернулась к мужу спиной и улеглась так, чтоб он видел тыльную сторону моих ушей. Благодаря столь невинной уловке я ухитрилась показать мужу то, чего он раньше не видел, и это сразу привело его в возбуждение. (Он говорит, что я – шлюха, каких свет не видывал, но где еще найдешь такого блудника, как мой муж? С утра до вечера, в любое время суток он неустанно думает об одном, ловит на лету малейший мой намек. Стоит мне зазеваться, он немедленно переходит в наступление.) Не размыкая глаз, я позволила мужу влезть в мою постель, он обнял меня сзади и начал осыпать жаркими поцелуями за ухом. И то, что этот, с позволения сказать, муж, которого я уже не могу любить ни в каком отношении, слюнявит мочку моего уха, признаться, не было мне неприятно. Конечно, по сравнению с Кимурой поцелуи мужа кажутся такими неумелыми, но странно щекочущие касания его языка не внушали мне отвращения, точнее сказать, в отвращении была заключена своеобразная сладость, так что я даже испытала какое-то особое удовольствие. Разумеется, я всей душой ненавижу мужа, но зная, что он от меня без ума, не могу противиться искушению распалить его страсть до неистовства. Дело в том, что по своему складу я склонна разделять любовь и плотские желания, поэтому, с одной стороны, я чураюсь мужа и чувствую к нему гадливость, а с другой, увлекая его в мир наслаждений, сама в какой-то миг устремляюсь вслед. Вначале я с холодным бесчувствием, из любопытства, испытываю свою власть над ним, доводя его до исступления, и наблюдаю со злобой, как он, обезумев, пыхтит, задыхается, хрипит, упиваюсь своей технической сноровкой, но по ходу дела, исподволь, я сама, как и он, вхожу в раж и так же, как он, дохожу до исступления. И сегодня я с мужем один к одному повторила любовный спектакль, который днем разыгрывала с Кимурой, смакуя то, в чем различаются он и Кимура, проникаясь жалостью к мужу, какой он неумелый в сравнении с тем, кто был со мной несколько часов назад, и в результате каким-то образом испытала возбуждение не меньшее, чем днем. Я обняла его с той же силой, с какой прижимала к себе Кимуру, крепко обхватив за шею. (Он бы сказал, это и есть то, что делает шлюху шлюхой.) Уже не помню, сколько раз мы сходились в объятиях, но через какое-то время, как раз когда я готова была разрешиться восторгом, тело мужа вдруг, колыхнувшись, обмякло и рухнуло на меня. Я сразу поняла: произошло что-то из ряда вон. «Что с тобой?» – окликнула я его, но он только залопотал что-то нечленораздельное, и я почувствовала, как мне на щеку стекают тепловатые капли. Разинув рот, он пускал слюни...
18 апреля
...Я вспомнила, что доктор Кодама когда-то объяснял мне, как вести себя в подобном случае. Я осторожно выбралась из-под навалившегося на меня тела. (Обессилев, оно придавило меня неожиданной тяжестью. Стараясь, насколько возможно, не трясти его, я с большим трудом, медленно высвободила свою голову. Нет, прежде всего я сняла с него мешавшие мне очки. Его лицо, с полуоткрытыми глазами, с обвисшими мышцами, «голое лицо», выглядело на редкость отвратительно.) Я спустилась с кровати и, соблюдая осторожность, медленно перевернула его на спину. Подложила подушки под верхнюю часть туловища, чтобы приподнять голову. Он был совершенно голым (на мне в тот момент тоже не было ничего, кроме серег), но, зная, что ему необходим полный покой, я только прикрыла его сверху исподним кимоно... Очевидно, у него была парализована вся левая половина... Я посмотрела на часы, стоящие на полке. Три минуты второго. Только сейчас я обратила внимание на флюоресцентную лампу, погасила ее и оставила гореть ночник, набросив на него платок. Позвонила Тосико и доктору Кодаме, попросив их срочно прийти, велела Тосико купить по дороге льда. (Я старалась быть как можно спокойнее, но телефонная трубка дрожала в моей руке.) Минут через сорок пришла Тосико. Я как раз искала в кухне грелку для льда. Она вошла, бросила лед в раковину, взглянула на меня оценивающе и с невозмутимым видом принялась колоть лед. Я кратко рассказала ей, в каком состоянии отец. Она все также невозмутимо кивала, как будто для нее не было в этом ничего неожиданного, и продолжала колоть лед. Вдвоем мы прошли в спальню и обложили грелками со льдом половину тела, не затронутую параличом. Все это мы проделывали молча, обмениваясь словами только при необходимости. И не смотрели друг на друга... Старались не смотреть... В два пришел Кодама. Оставив Тосико у постели, я вышла встретить доктора, чтобы сообщить ему, при каких обстоятельствах случился удар – то, что я предпочла не рассказывать Тосико. Вновь пришлось краснеть. Кодама произвел тщательный и осторожный осмотр. Он попросил фонарик и, осветив зрачки мужа, определил реакцию на свет, затем попросил принести палочки для еды. Тосико сходила в кухню. «Теперь сделайте свет поярче». Зажгли флюоресцентную лампу. Кодама несколько раз быстро провел палочкой по внутренней стороне одной и другой стопы, от пятки к кончикам пальцев. (Позже он объяснил, что это так называемый метод Бабинского. Судя по тому, что рефлекторно поджимались пальцы на левой ноге, поражена была, по мнению Кодамы, правая половина мозга.) Затем Кодама сдернул с больного одеяло и завернул до живота исподнее кимоно. (Только в этот момент Кодама и Тосико заметили, что муж лежит голый. Оба были явно ошарашены зрелищем нижней части его туловища, выставленной на свет, а я не знала, куда деться от стыда. Не верилось, что еще час назад на мне лежало это тело. Он много раз разглядывал меня обнаженной, десятки раз фотографировал, но сама я никогда не видела его голым в таком положении и всего целиком. Не потому, что не было возможности, просто я всячески этого избегала. Когда он раздевался, я старалась как можно ближе, как можно плотнее прижаться к нему, чтоб только его не видеть. Он изучил мое тело вдоль и поперек, все, до мельчайших деталей, до последнего волоска. А я о его теле знала много меньше, чем о теле Кимуры, и, честно говоря, не хотела знать. Я боялась, что еще больше его возненавижу. У меня не укладывалось в голове – неужто я спала с таким заморышем? У меня, видите ли, «кривые ноги»! Посмотрел бы он сейчас на свои грабли!) Кодама раздвинул его ноги пошире, чтобы видеть мошонку. Все той же палочкой он несколько раз провел по ней с левой и правой стороны. (После он объяснил мне, что наблюдал реакцию мышц, поддерживающих яички.) Правое яичко медленно, как потревоженный моллюск, поднималось и опускалось, левое оставалось неподвижным. (Мы с Тосико не знали, куда девать глаза. В конце концов Тосико вышла из спальни.) Затем он измерил температуру и давление. Температура обычная. Давление чуть выше ста девяноста. Видимо, немного понизилось в результате кровоизлияния.
Кодама больше полутора часов сидел возле кровати, наблюдая за состоянием больного. За это время он взял сто граммов крови из вены на руке. Сделал инъекцию неофирина, витаминов В1 и К и пятидесятипроцентного раствора глюкозы. «Еще раз зайду днем, – сказал он, – но хорошо бы профессор Сома взглянул». Я и без его совета собиралась позвонить профессору. «Надо ли известить родственников?» – спросила я. «Подождем, как пойдет болезнь, а там будет видно», – сказал он. Ушел около четырех утра. Провожая его, я попросила как можно быстрее прислать медсестру.
В семь появилась Бая, и Тосико ушла к себе в Сэкидэн, пообещав прийти днем. Как только она ушла, я позвонила Кимуре домой. Подробно рассказала, что произошло. Убедила, что сейчас лучше не навещать. Он сказал, что огорчен случившимся и хотел бы зайти хоть ненадолго. Но я предупредила, что, несмотря на паралич половины тела и неспособность изъясняться, муж, по-видимому, не утратил полностью сознания и есть опасность, что при виде Кимуры он придет в возбуждение. «Я не буду заходить к больному», – сказал он.
