По нынешним временам трудно представить себе сравнительно состоятельную жительницу Осаки, которая, дожив до тридцати шести лет, ни разу не побывала бы в Токио. Спору нет, осакские женщины разъезжают куда меньше, чем, скажем, столичные жительницы, поэтому и Сатико, и её младшим сёстрам редко доводилось путешествовать дальше Киото. И всё же каждая из них раз, а то и два побывала в Токио — хотя бы со школьной экскурсией.[43] У Цуруко же, смолоду обременённой заботами о доме, не было времени для таких поездок. К тому же она искренне верила, что ни один город на свете не может сравниться с Осакой. Лучшим актёром Кабуки она считала осакскую звезду Гандзиро, а самыми изысканными ресторанами — «Харихан» и «Цурую». Не имея ни малейшего желания посещать незнакомые места, она охотно уступала эту возможность сёстрам, сама же с удовольствием оставалась дома.
Дом Цуруко на улице Уэхоммати был типично осакским домом старинной постройки. Уже из ворот в высокой ограде можно было увидеть его обитый деревянной решёткой фасад. Из прихожей через весь дом тянулся коридор, ведущий на задний двор. В комнатах даже днём царил полумрак, и лишь лучи предзакатного солнца, проникавшего из палисадника, тускло поблёскивали на отполированных временем столбах. Сатико не могла бы с уверенностью сказать, когда был построен этот дом. Возможно, ещё при её деде или даже прадеде.
В прежние времена здесь, надо думать, жили на покое удалившиеся от дел старики Макиока либо младшие дети, обзаведшиеся семьями. Незадолго до смерти отец перебрался сюда из Сэмбы — в купеческой среде стало считаться дурным тоном жить в том же доме, где находится магазин. Таким образом, Сатико с младшими сёстрами прожила в осакском доме не так уж долго, но ещё детьми им случалось несколько раз гостить здесь у родственников, и к тому же именно здесь умер их отец. Неудивительно, что с этим домом у всех сестёр были связаны совершенно особые воспоминания. Сатико подозревала, что любовь Цуруко к Осаке тоже во многом объясняется именно этим, и, хотя сентиментальность сестры казалась ей смешной, при известии о предстоящем отъезде Цуруко из Осаки у неё защемило сердце.
Бывало, в разговорах Сатико с младшими сёстрами то и дело слышалось: «До чего же мрачный и неуютный дом!», «Я там не могу выдержать и трёх дней!», «И как только Цуруко живёт в этом склепе!». Но теперь, после телефонного разговора, Сатико поняла: лишиться этого дома навсегда всё равно, что лишиться собственных корней.
То, о чем сообщила Цуруко, назревало уже давно. После того как Тацуо принял решение продать унаследованный от тестя магазин в Сэмбе и вернулся на службу в свой банк, его в любой момент могли перевести в другой город. Цуруко прекрасно понимала, что когда-нибудь ей придётся уехать из Осаки, но ни она сама, ни её сёстры не задумывались об этом всерьёз.
Впрочем, лет восемь или девять назад встал вопрос о переводе Тацуо в Фукуоку. Сославшись на семейные обстоятельства, он попросил оставить его на прежнем месте, пусть даже с тем же жалованьем, и руководство банка пошло ему навстречу.
С тех пор с Тацуо больше не заговаривали о переводе — в банке, видимо, считались с его положением главы одной из старейших осакских семей, — и, хотя никто не давал гарантий, что так будет вечно, Цуруко уверовала в то, что сможет до конца своих дней прожить в Осаке. Неудивительно, что известие о новом назначении Тацуо поразило её, как гром среди ясного неба. Между тем в руководстве банка произошли перемены, да и сам Тацуо с некоторых пор был уже не прочь получить повышение по службе, даже если ради этого ему пришлось бы покинуть Осаку.
Многие его коллеги далеко продвинулись по служебной лестнице, лишь он один уже много лет сидел на одном месте: неудачник, да и только! К тому же за эти годы семья Тацуо увеличилась и соответственно возросли расходы, а из-за инфляции рассчитывать на капитал, оставленный тестем, становилось всё труднее.
Едва положив трубку, Сатико решила тотчас же отправиться в Осаку — ей хотелось утешить сестру и заодно, быть может, в последний раз взглянуть на дом, но неотложные дела помешали ей осуществить это намерение. Дня через три Цуруко позвонила снова.
Неизвестно, когда им удастся снова вернуться в Осаку, сказала она, но пока что они решили сохранить дом за собой, сдав его Отояну за небольшую плату. До августа остаются считанные дни, продолжала Цуруко, пора позаботиться об отправке вещей. Она с утра до вечера не выходит из кладовой, но до сих пор не представляет себе, как подступиться к грудам сваленного там добра, к которому она не прикасалась со смерти отца. Многое из вещей придётся оставить. Не захочет ли Сатико взять что-нибудь себе? Одним словом, она должна приехать и посмотреть сама.
«Отоян» — так ласково в семье Цуруко называли Отокити Каная, старичка, некогда служившего домоправителем на вилле отца в Хамадэре. У него был взрослый сын, недавно женившийся, теперь он служил в одном из крупных универмагов. Старик давно уже жил на покое, но по старой памяти частенько наведывался в «главный дом».
На следующий день после обеда Сатико отправилась в Осаку. Двери кладовой, расположенной в дальнем конце двора, были открыты.
— Сестрица! — позвала Сатико, входя внутрь. Здесь, в помещении, было ещё более душно и влажно, чем на улице, к тому же сильно пахло плесенью. Сатико нашла Цуруко на втором этаже. Повязав голову полотенцем, она была поглощена работой. Со всех сторон громоздились потемневшие от времени деревянные ящики с надписями: «Двадцать лакированных подносов орехового дерева», «Двадцать суповых чашек»… Тут же стоял сундук, доверху набитый всевозможными коробками. Цуруко бережно вытаскивала коробки одну за другой, развязывала тесёмки и проверяла содержимое. Удостоверяем, что в той или иной коробке и впрямь находится «Блюдо для сладостей, Сино» или «Бутылочка для сакэ, Кутани»,[44] она укладывала их обратно и решала, что с ними делать: брать ли с собой, оставлять или выбрасывать.
— Цуруко, это тебе не нужно? — спросила Сатико, глядя на только что распакованный сестрой китайский прибор для туши.
— Нет, — рассеянно ответила Цуруко, не отрываясь от работы.
Сатико хорошо помнила, как отец купил эту тушечницу. Совершенно не разбираясь в антикварных вещах и искренне полагая, что, если вещь дорогая, она непременно должна быть хорошей, он нередко попадал впросак со своими покупками. Тушечницу принёс отцу знакомый антиквар, и тот, не раздумывая, выложил за неё несколько сотен иен. Сатико помнила, как она, тогда ещё ребёнок, удивилась, узнав, что тушечница может стоить так дорого. Она не могла понять, зачем эта вещь отцу, ведь он не художник и не каллиграф. Но ещё более странным показалось ей то, что вместе с тушечницей отец купил две алебастровые печатки.[45] Как выяснилось, он собирался преподнести их по случаю шестидесятилетия знакомому профессору медицины, любителю китайской поэзии. Выбрав подобающие случаю надписи, он понёс печатки, но тот с извинениями вернул их, объяснив, что камень плохого качества, крошится и надписи на нём не получатся. Отцу жаль было их выбрасывать, ведь они стоили немалых денег, и он засунул их куда-то подальше. Впоследствии они не раз попадались Сатико на глаза.
— Цуруко, помнишь, были ещё две алебастровые печатки.
— Угу…
— Куда они делись? Цуруко не отвечала.
— Ты слышишь меня, Цуруко?
Цуруко была занята. Поставив себе на колени ящик с надписью «Шкатулка, роспись по лаку, Кодайдзи», она пыталась сдвинуть с места туго пригнанную крышку и, казалось, не слышала обращённого к ней вопроса.
Сатико и прежде не раз видела сестру такой сосредоточенной. Глядя на неё, поглощённую работой и не замечающую ничего вокруг, люди сторонние не переставали восхищаться: вот неутомимая труженица, такая не спасует перед трудностями. Но это впечатление было обманчиво.
Всякий раз, когда случалось что-либо непредвиденное, Цуруко сначала впадала в панику и некоторое время пребывала в полной растерянности, но потом вдруг хваталась за работу как одержимая. Вот в такие- то минуты она. и производила ложное впечатление человека, готового ради близких разбиться в лепёшку. На самом деле она попросту искала в работе выход для обуревавших её чувств.
— Странная всё-таки Цуруко, — рассказывала Сатико сёстрам, вернувшись вечером домой. — Вчера
