появлялась перед глазами всякий раз, когда Бурик отрывал взгляд от гравия под ногами.
— Куда же все подевались?!
Тут Бурик услышал частое дыхание за спиной, а спустя пару секунд его обогнал и понесся на финишную прямую чемпион класса по физкультуре, да и по многим другим предметам, Алеша Дарьин. Гордость школы. Отличник.
Римма Сергеевна щелкнула секундомером, и Дарьин, пройдя еще несколько шагов, сошел с гравия и повалился на траву. Бурик, не думая больше ни о чем, рухнул рядом.
О, какое наслаждение лежать на земле, раскинув в стороны руки, запрокинув голову и вытянув, наконец, измученные, гудящие ноги. «Глаза закрываются, боль убывает…» Кажется, век бы так лежал, а между тем это краткая передышка, мгновение блаженства, — еще чуть-чуть, и оно пройдет.
В такие минуты если о чем-то и можно думать, то только о вечном. Фразы «Остановись, мгновение!» Бурик не знал, рановато ему было «Фауста» читать, но мысли у него, несмотря на юный возраст, мелькали глубокие: «Вот так же, наверное, устанешь и намучаешься под старость, и вдруг чувствуешь, как, наконец, отпускает, ничего не болит и ничего уже не хочется — все по барабану… это смерть наступает, вечный покой… Слово-то какое важное: ВЕЧНЫЙ — интересно, разве может такой кайф длиться вечно? Ведь надоест до чертиков, устанешь хуже, чем за всю жизнь…»
Тем временем буриков класс добежал до финиша. И Женька Ивашкин тут же получил от Риммы нагоняй.
— Опять в хвосте плетешься, Ивашкин? Ты неисправим! Посмотри на Буркасова — вторым пришел, время какое показал… Ой, что это у меня с секундомером? Быть такого не может!.. Сорок восемь минут…
— А может, это в обратную сторону? Минус двенадцать? — спросил давно уже вставший с травы Дарьин.
Бурику тоже хотелось посмотреть, но встать сейчас — это было выше его сил…
— Не говори чепухи, Леша. Такого не бывает. — Римма Сергеевна пощелкала секундомером, зачем- то помахала им в воздухе и снова уставилась на него. — Странно… секундомер исправен.
— Это что же? — спросил Ивашкин. — Это нам снова бежать?
От этих слов тело Бурика непроизвольно сделало судорожное движение, колени резко дернулись к животу, и Бурик едва успел наклониться в сторону, чтобы его не вырвало прямо на майку.
— Ой, Римма Сергеевна, смотрите, Бурдючок блюет! — радостно воскликнул Женька Ивашкин.
— Что ты такое говоришь? Как не стыдно! — с искренним негодованием произнесла Римма Сергеевна и даже дала Ивашкину легкого подзатыльника.
«Нет, все-таки Римма хорошая, не буду ее ненавидеть», — пронеслось в голове. А все вокруг смеялись, и Бурик понял, что пропал. Даже и не стыд, а настоящее отчаяние испытывал он оттого, что такое случилось при всем классе. «Все, это конец, — билось в виске, — теперь покрыт позором навеки. Не будет мне больше покоя. И ведь обязательно придумают какую-нибудь новую кличку еще пакостнее предыдущих… Ну, чего ржете, идиоты?!»
Но тут Римма Сергеевна сделала еще одно доброе дело.
— Ребята, идите в раздевалку, — сказала она. — Дарьин, возьми ключи, потом закроешь и мне отдашь.
И все ушли. Римма сказала:
— Куда ж ты так несся, Буркасов? Рекорд хотел поставить? Или пятерку получить?
Бурик пожал плечами и заодно вытер губы о майку на плече. Майка все-таки была грязная. А и фиг с ней, теперь уж все равно… Бурик снял майку и вытер лицо чистой ее частью.
— Эх, Буркасов, спортсмен ты мой… Что же мне с тобой делать?.. Может, к врачу сходим?
Бурик подумал.
— Можно. Я лучше сам схожу.
К врачу не хотелось, но идти сейчас в раздевалку… Нет, уж лучше к врачу.
Бурик встал на ноги, и к него закружилась голова. Спасибо, Римма Сергеевна поддержала…
Из двух лифтов работал только один — пассажирский. Грузовой, судя по лампочкам на индикаторе, крепко застрял между седьмым и восьмым этажами. Его кнопка вызова была горячей, словно у лифта поднялась температура, как у больного.
Бурик вызвал маленький лифт и принялся терпеливо ждать: лифт только начал подниматься наверх.
Чувствовал себя Бурик неважно. Он плохо помнил, как дошел до дома. Болела голова, во всем теле была слабость и какая-то неприятная опустошенность. «Похоже, у меня жар», — подумал Бурик. Он потрогал лоб, затем вдавленную кнопку неработающего лифта. «Точно, жар. Хотя лифту сейчас, наверное, еще хуже».
Маленький лифт, наконец, дошел до тринадцатого этажа, постоял там немного и стал спускаться.
Определить, пустой пришел лифт, или в нем кто-то есть, можно еще до того, как двери откроются. Этому когда-то давно Бурика научил отец: если есть кто-нибудь в лифте, то, едва кабина остановится, внутри щелкнет кнопка, и только затем двери раскроются. А в пустом лифте будет тишина, поскольку нажимать на кнопки там некому.
В лифте, когда он остановился на первом этаже, было тихо, и Бурик, не задумываясь, встал перед раздвижными дверями.
Первое, что увидел Бурик, когда лифт раскрылся, были ноги. Длинные ноги, в старых кроссовках, неподвижно висевшие в нескольких сантиметрах над полом.
Бурик почувствовал, как холодный пот течет по лопаткам. Не было сил поднять глаза, невозможно было оторвать взгляд от этих кроссовок — темно-синих, адидасовских, с тремя белыми полосками сбоку. Правда, родной синий цвет был изрядно разбавлен землистыми оттенками грязи и глины, а полоски давно уже были неопределенно-серые, и вместо трех было их в среднем по полторы.
Кроме кроссовок на ногах были старые истертые джинсы с сильно растрепанной бахромой, а вот носков, похоже, не было. «Как будет «бахрома» по-итальянски? — вдруг некстати подумалось Бурику. — Не знаю… la bachroma? Так ведь нет такого слова… Sulle gambe di quello, che era sospeso, erano messi i pantaloni blu con la… bachroma[1]… Нет, не bachroma!..»
На какой-то миг Бурику померещилось, будто он падает в оборвавшемся лифте в бесконечную шахту. Ему даже запомнилось ощущение невесомости и то, как он свободно парит посреди кабины. Одновременно с этим появилось нестерпимое ощущение холодной петли троса, обвившейся вокруг шеи и сжимающейся все сильней… и вдруг все прошло, словно петля, пройдя сквозь пустоту, вывернулась наизнанку.
— Ха! Испугался? — услышал Бурик. Он наконец поднял голову и увидел, что ноги принадлежали мальчишке, который висел посреди лифта, уперевшись руками в противоположные стенки кабины. Глаза у мальчишки — Бурик отчетливо запомнил — были серьезные, странно пронзительные и немножко грустные, что резко контрастировало с задорным голосом.
Двери лифта стали автоматически закрываться. Мальчишка разжал руки и спрыгнул, не очень удачно приземлившись. Лифт снова раскрылся, но мальчишка поднялся не сразу и некоторое время, присев, смотрел на Бурика снизу вверх. Странный это был взгляд, словно спрашивающий о чем-то таком, для чего в обычном языке и слов-то не найдешь.
— Ты чего? — сказал Бурик.
— А чё?
— А ничё! — Бурик вдруг ужасно разозлился. Вся накопившаяся за этот бестолковый день ярость готова была выплеснуться наружу. — Вали давай из лифта, мне домой нужно!
— Твой он, что ли? — ответил мальчишка, но Бурику показалось, что ответил он по инерции, первое, что пришло в голову, а совсем не то, что хотел сказать.
— Да уж точно не твой! Мой, конечно, я здесь живу. А вот какого черта ты здесь делаешь?
— Я это… да просто так… играю.
— Ты что, совсем больной?! Нашел игрушку…
— Сам ты больной, — сказал мальчишка, и снова Бурик почувствовал, что сказать он хотел что-то
