Ты не заболела? А у меня столько энергии, столько сил!
«Знаю я причины возникновения этой энергии», – мрачно подумала Гретль.
Присутствие сестры стало совсем невыносимым. Точно, точно, от ревности восхищение Евой испарилось…
И Гретль соврала:
– Да голова болит. Пожалуй, вернусь в дом.
– Давай. – Подставив лицо солнцу, Ева довольно зажмурилась. – А я еще поплаваю.
Гретль натянула ситцевое платье, распустила собранные перед тренировкой в пучок волосы, скатала свой коврик.
Все, можно действительно возвращаться.
Вздыхая, она зашагала по вьющейся среди гор тропинке. Но вскоре остановилась, заслышав негромкие глухие звуки. Офицер СС из службы сопровождения не может быть их причиной. Он невидим, неслышим. А это…
Так и есть. Евины скотчтерьеры, Штази и Негус, деловито семенили следом.
– Проголодались? – Гретль невольно улыбнулась. Низенькие черные лохматые собачки с задранными вверх хвостиками выглядели очень комично. – А ваша хозяйка такая неутомимая! Все занимается и занимается. Ладно, идемте, покормлю вас.
Черные вытянутые тельца собак смешно перекатывались при ходьбе.
Гретль смотрела на их упитанные бока, короткие лапки, торчащие хвосты.
И вдруг вспомнила…
Копье Лонгина.
Когда Ева еще была милой, неиспорченной, незазнавшейся сестричкой, делившейся и радостью, и горем, она рассказала все. Как заменила оригинал на копию, как всю ночь молила о свадьбе, а потом спрятала копье под матрасиком в корзинке для собак.
Наверное, оно не настоящее – столько лет прошло, а просьба Евы до сих пор не выполнена.
Или – на все требуется время, и фюрер еще назовет Еву своей женой?
А что, если копье по-прежнему там, в корзинке?!
Надо поискать, попробовать – хуже-то не будет!
Гретль мчалась к резиденции, не чувствуя усталости, рядом, тявкая от удовольствия, неслись Негус и Штази, а на ум уже приходили просьбы к чудесному копью. То есть это была всего одна просьба, только много-много раз повторяемая.
Герман Фегеляйн.
В качестве мужа.
Все очень просто.
Через полчаса Гретль, положив на ладони потемневший от времени прохладный наконечник, шептала:
– Мне нужен только Герман, пожалуйста, пусть он оставит Еву. Пусть полюбит меня и возьмет меня в жены.
– Об этом ты могла бы поговорить прямо! – отчеканила Ева, захлопывая за собой дверь и неприязненно поглядывая на сестру. – Как тебе не стыдно пробираться в мою комнату и лазить по моим вещам!
Понурившись, Гретль пробормотала:
– Извини.
Хотя виноватой она себя не чувствовала совершенно.
Просто очень хочется самых обычных вещей. Любви, семьи, красивого мужа и сопливых (да! вытирать маленькие носики так трогательно!) детишек. Хочется своей жизни, своей собственной. Такой пока не было. Была только жизнь сестры. Как в тени ничего не растет, так и рядом с фееричной Евой меркнут свои мысли, желания, вкусы, все…
– Я люблю тебя. – Сестра отвернулась, но Гретль успела с удивлением заметить слезы на Евиных глазах. – Прости, наверное, тебе иногда тяжело со мной бывает. А Герман… О, он с радостью на тебе женится! Знаешь, о чем мы говорим, когда танцуем? Он просит повлиять на фюрера, чтобы получить пост. А ты же моя сестра и тоже можешь просить… Он женится на тебе, только ты подумай. Да, он нравится мне. И если бы не Ади, и если бы Герман был другим, то… Да, я думала об этом. Но ничего это ровным счетом не значит. Конечно же, я не буду тебе мешать. Просто подумай, Герман не очень хороший человек, хотя и красавец, тут не отнять.
«Я все решила, – радостно пело сердце. – Я выйду за Германа! О! Нет в целом мире меня счастливее».
– Спасибо, Ева. Я тоже люблю тебя. – Гретль обняла сестру. – И ты тоже меня прости…
– Ты рассказывай, как дела. Я скоро закончу, минут десять еще. А потом уже всю информацию по немцу выдам. Мне надо успокоиться. Мальчишку к нам привезли, сына знакомых. Шел со стоянки, закурить не дал, как водится. Лица у мальчика нет. Месиво. У меня прямо сердце заходится, двадцать лет всего парнишке было… Володь, нет лучше средства от нервов, чем рисование. И боль, и счастье, и чернота, и свет – все сюда уходит. Да, кста-ати… Когда ты купишь себе краски? Ты мне, помнится, обещал.
Следователь Седов мысленно выругался. Если судмедэксперту Наталии в голову какая-нибудь ерунда втемяшится – спорить с ней бесполезно. Ведь объяснял же человеку. Русским языком объяснял! Ну не умеет он рисовать. Не умеет рисовать совершенно, ненавидит все, что с этим процессом связано. Какие успокоенные нервы посредством мучений?! Вот скажите, какие?! Наталия этот спич выслушала, а потом продиктовала адрес магазинчика, где можно купить краски и кисти. Отбросила с лица рыжие волосы, улыбнулась своей ведьминской улыбочкой. И пообещала, что не будет рисования – не будет и дружбы. А ведь она упертая. Кстати, о ведьмах…
– Наталия, у меня к тебе вопрос как к профессиональной ведьме.
– Угу. – Она оторвала взгляд от мольберта, потом кивнула на чайник. – Володь, ты чайку себе сделай. У меня пакет орешков есть, угощайся. А то бред несешь какой-то. Забегался, да?
Седов встал со стула, подошел к тумбочке, где стояли чайник и две жестяные банки.
– Чай – это отлично. И вообще, нравится мне твой кабинет. Особенно в сравнении с секционной. Все эти животы вспоротые, черепа распиленные, бр-р… – Володя насыпал в чашку заварки, добавил две ложки сахара. – А что, ты будешь утверждать, что не ведьма? Да ты сестрой своего сына выглядишь. Причем младшей. А ведь работа у тебя волнительная, и куришь ты, как паровоз, и в отпуск ходишь, как я помню, не каждый год…
– Генетика это называется. – Наталия отошла на два шага от мольберта, посмотрела на грозную высокую морскую волну, готовую вот-вот обрушиться с холста прямо на пол. – Это называется генетика. Плюс корыстный Седов, которому надо узнать, что случилось с немцем. Володь, а ты подлиза, знаешь, как растопить женское сердце… Прости, дорогой, но вот написал ты в направлении на экспертизу полный бред. И теперь все не угомонишься. Ешь орешки. Я, знаешь, не железная. Сейчас как разозлюсь, и это будет страшно.
– То есть ты во всякую чертовщину не веришь?
Наталия молчит, но ее прищуренные глаза не верят. И скептическая улыбка. Даже ровный профиль – и тот какой-то ехидно-недоверчивый.
– Я бы сам такому не поверил, – пробормотал Володя и, стараясь не расплескать чай, вернулся за стол. – Полной информации еще нет, опера работают. Но то, что установили вчера, – просто в голове не укладывается. Какие-то бешеные кусачие вороны в центре Москвы. Полуторачасовой сбой в работе видеокамер. Ты представляешь, что в центре творится? Там же каждый сантиметр простреливается. И вот гостиничные камеры отрубились. Мало того – в то же время не записывали камеры всех магазинов, кафе. А их там множество! Персонал гостиницы весь куда-то подевался именно в тот момент, когда убийца или убийцы входили и выходили из здания. Криминалистам в номере, конечно же, работы не нашлось. Ни отпечатков пальцев, ни следов обуви, ни волокон одежды – ни-че-го. Одна у меня надежда на адвокатшу – может, оклемается, расскажет что-то. И я не понимаю: почему немец не кричал?! Его же нашинковали, как кочан капусты. Чертовщина какая-то! Или это адвокатша его замочила? Напоила снотворным, а потом изрезала? Но где орудие убийства? Не съела же она его.
