стесненного дыхания, ни сухости во рту.
Но так не хочется сдаваться после стольких дней борьбы с вредной привычкой. К тому же врач заявил категорично: никакого никотина, иначе сердце не выдержит…
Вздохнув, убийца потянулся за бутылкой минералки, сделал пару глотков.
Собственная смерть в его планы не входила. Наоборот, теперь, как никогда прежде, ему очень хотелось жить…
Глава 6
– Как пусто здесь стало. – Кухарка Марыся тяжело вздохнула и пододвинула поближе к управляющему тарелку с горкой пышных блинов. – Альберт, ты бы покушал. Вот там и сметана, возьми…
Аппетита у управляющего Несвижским замком Альберта Бургельского не имелось вот уже несколько дней. Да какая тут в самом деле еда, когда пани Тэофилия, смахивая слезы, велела уложить вещи и запрячь карету. Потом, со Стефанией на руках, не отводя глаз от старшего сына Александра (тот, как всегда, мог убежать забавляться в самый неподходящий момент), госпожа грустно улыбнулась: «Прощай, Альберт, мы едем в Европу. На нашей земле нам покоя не будет – в каком бы замке ни укрылись, теперь уже везде нас найдут. Не знаю, свидимся ли мы еще с тобой. Не поминай лихом. Помнишь, как-то заругалась я на тебя, что крепостные ворота плохо держатся, – ветер подул, и чуть Сашеньку тяжелым железом не ударило. Я, конечно, понимала, что случайно так вышло, но все равно ругалась, очень уж за сына боязно было, прямо руки задрожали. Ты зла на меня не держи», – всхлипнула пани и вложила в ладонь несколько монет.
Золото жжет кожу, сердце разрывается от горя.
Как там будет госпожа в этой чужой Европе, одна-одинешенька, без мужа? А пан Доминик – жив ли он вообще? Последнее время корреспонденции от него вовсе не поступало. Когда наполеоновские войска наступали, бодрых писем приходило не счесть, и пани радовалась и читала их всем подряд – горничным, конюшим. После отступления связь прервалась, Тэфа принялась плакать. А потом, когда было получено известие, что французские войска разгромлены, а русские идут на Несвиж, стала спешно готовиться к отъезду. Наверное, это правильное решение. Но только очень страшно даже подумать, что могут сделать с беззащитной женщиной солдаты, коли попадется она им на дороге…
Сначала уехала пани.
Потом пришли тревожные вести: русские будут в Несвиже со дня на день.
Оборонять замок некому, в Арсенале[30] только пара старых солдат. Да даже будь они молоды – с такими ранениями, как у них, все равно каши не сваришь; потому и не взяли их в поход вместе с наполеоновскими войсками, дома оставили.
Тогда что выходит? Сдавать замок? Русским сдавать? Нет, конечно, это совершенно никуда не годится! Никто из слуг замка так просто русских сюда не пустит; слишком хорошо все помнят, что войска Суворова здесь учинили, у кого отца забили, у кого – деда. А такое не прощается никогда. Сколько жить будет на этой земле человек, помнящий ту боль, что принесли русские, столько будет жить и ненависть к захватчикам, дикая, жгучая ненависть. Так что в замке начнется битва, неравная, но отчаянная, покуда мочи хватит. Потом, разумеется, всех перевешают – силы-то не равны. Но только не это самое страшное. В замке ведь сокровища немалые имеются – как их прятать, где? Как дать знать Радзивиллам о том тайном месте, где находится их золото? И, кстати говоря, как еще подготовить то место? Пуды золота – не иголка, так просто не спрячешь. Двери в сокровищницу опять-таки закрыты, ключ только у Доминика имелся. Значит, наверное, придется ломать, а двери те тяжелые, железные…
– Думаешь все свое, думаешь! От дум тех разве есть облегчение? Альберт, ты бы лучше покушал, – снова жалобно предложила Марыся и придвинула еще ближе крынку со сметаной. Густая, жирная сметана выплеснулась через край, и на красном сюртуке образовалось большое белое пятно. – Ой, какая же я неловкая, платье твое враз испортила. Не переживай! Сейчас я пятно замою, и костюм твой будет в порядке.
Управляющий собирался было сказать, что состояние собственного костюма его совершенно не волнует. Все одно, господ нет, не перед кем щеголять справным сюртуком да такими же, как у самого пана, брюками.
Однако через окно в кухню вдруг кубарем что-то вкатилось.
«Русские! Прорвались! Дозорный на башне, дурак, заснул, мы даже мост поднять и ворота в замок закрыть не поспели. Коли выживу сейчас – своими руками голову стражнику сниму», – метались тревожные мысли, и сам Альберт тоже заметался по кухне, пытаясь быстро отыскать топор или хотя бы нож. Но ничего подходящего в глаза не бросалось, тогда управляющий схватил чугунок, как следует размахнулся, чтобы вышибить мозги ворвавшемуся на кухню русскому, и… густо покраснел.
Никакого русского на кухне не было и в помине!
Марыся уже вовсю обнималась с паном Домиником, которого она знала с младых лет и любила, как собственного сына.
– Пан все такой же. – Круглое лицо кухарки засияло от радости. – Ни лестниц не признает, ни дверей. Скок в окно – и все тут!
– Честь ясновельможному пану. – Альберт почтительно склонил голову. – Осмелюсь доложить, что пани Тэофилия отбыла третьего дня с детьми в Европу.
Очень хотелось расспросить Доминика обо всем на свете: как воевалось, сколько русских перебито; и особливо интересно было, видел ли пан Наполеона и правда ли император вблизи такой крошечный, будто бы дитя. Однако время для таких разговоров явно выдалось неподходящее, поэтому Альберт сразу же решил приступить к наиболее важному в настоящий момент вопросу:
– Дела наши не завидны; наверное, вашей княжеской милости уже известно: русские приближаются, идут прямо на Несвиж. Оставаться вам здесь долго смертельно опасно. Какие указания даст ясновельможный пан насчет радзивилловской казны? Надо бы схоронить имеющиеся там богатства, иначе русские все разграбят.
Доминик схватил с тарелки блин, макнул его в сметану и с набитым ртом прошамкал:
– Не печалься, Альберт, нечего прятать нам.
Сердце управляющего болезненно сжалось.
Доминик так худ стал, на лице его видны ссадины, а рука перевязана, прямо поверх мундира, и через бинты проступает кровь.
И потом… Пан сказал, что прятать уже нечего? Что ж это выходит, он с другим слугой решил казну схоронить? Но почему? Разве кто мог хоть когда-нибудь упрекнуть управляющего, что он дела своего не знает, об интересах замка и Радзивиллов не радеет? Да за ту же сокровищницу была ведь самая яростная готовность костьми лечь. Пустую, как только что выяснилось, сокровищницу…
– Прятать нам, дорогие мои Альберт и Марыся, нечего. Потому что все свои богатства – и оружие, и посуду ценную, и апостолов, украшенных драгоценными каменьями, – все-все, что только имелось, приказал я тайком переплавить на золото. А слитки да камни вывез в Варшаву и передал императору Наполеону, как между нами было договорено.
– Так апостолов больше нет? – Марыся всплеснула руками. – Пан, нельзя было такого делать, грех!
– Какой же это грех – желать свободы для родной земли?
– Желать-то не грех, а вот апостолов рушить – грех. И ведь было пану велено – сохранять богатства, какие бы нужды в них ни возникали. Иначе Бог отвернется от Радзивиллов… Может, без золота вашего побили бы вы русских! Апостолы вам бы помогли, принесли удачу!
Доминик с раздражением отодвинул тарелку:
– А что ты раньше мне всего этого не сказала?
– Так пан не спрашивал. А разве вам пан Коханку этого не говорил?
– Марыська! Он помер, когда мне было несколько лет от роду, я его даже не помню! Дядька мой много странного делал. Но вот с младенцем на такую серьезную тему даже он поговорить не додумался!
– Тогда опекун должен был сказать вам…
– Опекун? Да он всю жизнь ненавидел меня. И я его, признаться, тоже. – Доминик вскочил с лавки и быстро заходил по кухне. Потом он вдруг вцепился в окно, не обращая внимания на свою рану, подтянулся и
