висели пыльные зеркала в вычурных металлических рамах: сверху были пристроены веночки, их держали позолоченные пузатые купидоны. Гостиница была старой постройки и раньше принадлежала, наверное, какому-нибудь прусскому юнкеру. Я представил его себе с пышными усами, в крахмальном стоячем воротничке, а его супругу — в гладком платье с короткими рукавами-пузырями. Однажды мне пришлось провести две недели, не выходя на улицу, в пустой квартире, где в старомодном книжном шкафу лежали комплекты «Нивы» за все годы, и с тех пор все, что относилось к началу века, я представлял себе по тем иллюстрациям.
В коридоре этажом ниже стояли козлы, пол был заляпан краской. Пахло известью. У стены лежала груда неструганых белых досок. «Есть какая-то закономерность в том, что ремонт в гостиницах затевается именно летом, в разгар сезона, — подумал я. — Профессиональная тайна директоров и администраторов». Я взглянул на часы. До обеденного перерыва было еще далеко, а рабочие между тем отсутствовали. «Собрались где-нибудь перекурить», — решил я.
Дежурная по этажу (вернее, по двум этажам сразу — тому, где я остановился, и этому) сидела возле канцелярского стола и листала «Огонек». Я присел рядом, на край кожаного дивана — близнеца тех, что украшали вестибюль, — кашлянул и спросил старческим голосом.
— Как насчет душа, милая? Функционирует?
— Угу. Тридцать копеек, — ответила она, не отрываясь от журнала.
— А у меня большое несчастье, — сказал я проникновенно и сделал несчастное лицо. — Я бумажник потерял, и деньги, и все-все.
Она все-таки подняла голову.
Она была некрасива, но в ней имелась какая-то изюминка — это я отметил еще в комитете, знакомясь с делом. Большие глаза, очень большие. Гордая посадка головы. Блестящие волосы до плеч.
— Да что-о вы! — протянула она, щурясь, потому что солнце било через оконное стекло в эти ее большие глаза.
— Точно. И жара сегодня необыкновенная и невыносимая. Одно к одному.
— А много денег было? — спросила она.
— Как раз тридцать копеек, — сказал я быстро. — Но я волшебник. Если вы дадите мне ключ от душевой, вас полюбит принц.
— Если вы волшебник, войдите без ключа. Через замочную скважину. — Она уткнулась в «Огонек».
«Все равно дашь ключ, — весело подумал я, — никуда ты не денешься».
— Заклинание для дверей забыл, вот что. Все остальное помню; и для больных зубов, и для присушивания сердец, а это из головы вылетело.
Она засмеялась. Полдела было сделано.
— У нас один жил здесь такой, то-оже весельчак. Только старенький. И… — Она сделала паузу.
— Что — и?
— Ничего.
— А сейчас куда он делся?
— А… — Она замкнулась.
Так. Хорошо. Эта тема меня слишком волновала. Быть настырным сейчас нельзя: все ограничится несколькими общими фразами. А это меня никак не устраивало. Я подвигал стакан с карандашами по столу и сказал;
— Ну и бог с ним. А так жарко! — Я вздохнул. — Вся рубашка на мне мокрая.
— Ну и что?
— Ключик. — Я протянул руку.
— Если я всем ключ давать буду, это порядок, по-вашему, как?
— Милая, — сказал я с чувством, — так то ж простые смертные, а я волшебник. Вол-шеб-ник!
Она выдвинула ящик и достала ключ.
— Только верните мне.
— Что?
— Ключ.
— А-а, ключ…
Фамилия ее была Быстрицкая, как у актрисы. Да и смахивала она на какую-то актрису, только не на свою однофамилицу, а на другую — польскую, что ли. Я всегда путал фамилии актеров. Но сама-то Быстрицкая наверняка знает, на какую актрису она похожа. Ей двадцать три года. В комсомоле не состоит. На руке у нее шрам. Я и о нем знал: попала в автомобильную катастрофу, катаясь по побережью на машине с приезжим инженером. Я все знал, все, кроме главного.
— Непременно верну, — сказал я. — Принц будет сдувать пушинки с ваших туфель.
Она опять засмеялась. Кокетливо поправила волосы. Посмотрела на меня с интересом, склонив голову к плечу.
— А какой он будет, принц ваш? Брюнет или блондин?
— Белобрысый, как я. Вы сейчас похожи на петуха, разглядывающего жемчужное зерно. Между прочим, вы когда сменяетесь?
— Жемчужное зерно — это вы, надо понимать?
— Так точно. Так когда?
— В восемь. А что?
— Вечерок вместе?
— А вы нахал, — протянула она.
— Наоборот. Я страшно стеснительный и робкий и, чтобы скрыть это, притворяюсь нахалом. Самозащита. Знаете, как в том анекдоте… — Я замолчал.
— В каком анекдоте? — конечно, спросила она.
— Расскажу вечером. Я знаю двести пять первоклассных анекдотов и сто хороших. Сомнительных не рассказываю. Сегодня вы скучать не будете: не дам.
— Все мужчины обещают слишком много, — сказала она. — Но берегитесь, если вы обманываете бедную, несчастную девушку.
«Господи, — с ужасом подумал я. — Господи, мне придется вертеться как карасю на сковородке. Мне предстоит тяжелый вечерок».
Я улыбнулся как можно обаятельней и отправился в душ.
Я сразу раскрутил холодную воду и сунулся под струи. Вода обжигала. Я рычал и танцевал в ванне, задирая руки, чтобы вода била в бока, отплевывался
мыльной пеной и вообще чувствовал себя преотлично. Только через пятнадцать минут я решил: хватит. Я расчесал мокрые волосы, дунул на расческу и подмигнул себе в зеркало. Я скорчил физиономию каторжника, потом государственного деятеля, потом похлопал ресницами, изображая невинного мальчика. «Так, Боря, — сказал я себе. — Работа началась, и, кажется, неплохо, Боря».
— От робости я забыл узнать, как вас зовут, — сказал я Быстрицкой, отдавая ключ. — А вы говорите: нахал.
— Рая.
— А меня Боря. Я смотрю, Раечка, ремонт у вас осуществляется невиданными темпами. — Я кивнул в сторону выглядывавших из-за поворота одиноких малярных козел. Рабочих по-прежнему не было видно.
— Ах это! Вы знаете, поработали с неделю, а потом ушли. Когда же… ах ну да, пятого числа и ушли. Просто безобразие! — И она опять стала прятать лицо от нестерпимого солнца в тень.
О ремонте ребята из здешнего горотдела не сообщали. Пятого? Совпадение, конечно. Но именно утром пятого, шесть дней назад, гражданин Ищенко Тарас Михайлович, пятидесяти восьми лет от роду, как будто приехавший сюда отдохнуть и провести время, занимавший в гостинице ту самую койку, на которой теперь расположился я, был убит.
— Куда ж они делись?
— В доме через улицу авария случилась. Все протекло. Ну и знаете, как это делается: наверное, перебросили рабочих…
