И так продолжалось около года. Каждая новая глава, записанная «с моих слов», забирала у меня несколько суток жизни на ее новое написание. Когда я наконец заканчивал над ней работу, то, проходя мимо зеркала, видел свои налитые кровью глаза и опухшее лицо. И всякий раз говорил себе совсем не то, что великий поэт: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» Я говорил:
– Ну и попал же ты! Писатель хренов!
И эта фраза показывала всю пропасть между мной и великим поэтом…
Но справедливости ради я все же себе признавался, что описание моей судьбы может заполнить страницы объемного тома. Столько всего было за прожитые годы!
Получилось, что вместе с Россией, преодолевшей за это время эпоху, я прожил несколько жизней! Первая, самая длинная, но отнюдь не самая насыщенная, продолжалась с моего рождения до 1987 года. Она называлась «Винтик в коммунистическом аппарате своего Отечества». Вторая – с мая 1987 года по февраль 1991-го, самая бурная и драматическая, начало свободной рыночной экономики в СССР – «Глоток несбыточных надежд». Третья – эмиграция, с марта 1991 года по декабрь 1993-го, – «Ностальгический синдром». Четвертая жизнь в новой России – с января 1994 по ноябрь 1996-го – «Возвращение на чужую Родину». Пятая – с ноября 1996 по май 2000-го, опять из России в Лондон, под названием «Из мнимого капитализма в настоящий». И, наконец, шестая – еще одна попытка вернуться домой – «В поисках точки опоры».
Мои жизни обладали всем необходимым набором для соответствия этому определению: детством с естественным познанием нового мира, наивными ошибками и синяками; молодостью с присущими ей увлечениями и переоценкой ценностей; зрелостью с прозрением, славой и преодолением себя самого; мудрой старостью и даже смертью.
Я завидую всем, кто живет один раз: это более естественно для природы человека. Но уж кому как повезет…
В отличие от тех, кто публикует свои автобиографии, я сразу решил этого не делать, так как никогда в жизни дневников не вел. Все, на что я способен, это написать литературно-маразматическое эссе о жизни вообще и о себе в частности. И пусть так и будет…
В 1985 году, когда пришел к власти Горбачев и была назначена «сверху» новая эра в жизни советского общества «Перестройка и Ускорение», никто в мире не думал, что это серьезно.
Тогда шутили, что после каждого заседания Политбюро Горбачев приходил домой с большим синяком на щеке. Каждый из старых членов подходил к нему, поздравлял с назначением и щипал дружески за щеку со словами: «Ууу! Какой ты молоденький!»
Мне вспоминается разговор, услышанный в одном коридоре, напротив приемной министра. Разговаривали два чиновника, один из которых нервно курил, был красный, как спелый помидор, и только что вышел из кабинета самого шефа.
– Будто с цепи министр сорвался! – говорил он. – Так меня поливал матом, стучал кулаком по столу, орал как сумасшедший: «Ты, твою мать, понимаешь, в какое новое время живем? Ты почему до сих пор не перестроился?» А как на такой вопрос ответишь?
– Да ладно, не расстраивайся! – утешал другой. – Времени у тебя хватит, ускорение только начинается. Еще успеешь!
Это было в Министерстве химической промышленности, что совершенно не важно! Таких министерств тогда в СССР было 120 или даже больше. Если, допустим, этот случай произошел бы в Министерстве плодоовощной и ягодной промышленности, боюсь, что бедный чиновник так и не успел бы перестроиться – министерство ликвидировали уже через полгода.
Административно-командное управление было единственным стилем взаимоотношений. Люди разделялись на две категории: номенклатуру и подчиненных, или зверей-начальников и исполнителей- рабов.
Если по своей природе начальник не был зверем, то либо он слетал со своего кресла, либо с ним рядом находились его заместители, которые выполняли обязанности зверя. А сам начальник выступал в роли раба для вышестоящего начальника, и так до самой вершины пирамиды.
Мой хороший приятель, директор одного крупного предприятия, так описывал мне процедуру вызова на ковер к первому секретарю московской коммунистической партийной организации Гришину.
Тот сидел в самом конце огромного кабинета, напротив входной двери, от которой к его столу тянулась ковровая дорожка. Ножкой от буквы 'Т' был приставлен еще один маленький стол. За ним с двух сторон восседали два специальных работника, молодые, красноречивые и по-звериному агрессивные. В кабинете находились только эти три сидячих места – гришинское кресло и два стула для спецов.
Вызванному на ковер сесть не предлагали – да и негде было. Поэтому он, робко войдя и сделав несколько шагов по направлению к столам, останавливался в нерешительности напротив.
Спецы, не отрываясь от бумаг, зачитывали вопрос, по которому надлежало разобраться с жертвой, полную характеристику работы предприятия и детали из жизни с такими подробностями, которые вызванному и не снились, – вплоть до его личных отношений с очередной любовницей.
А дальше начиналась проработка. Отточенными фразами молодые звери превращали человека в дерьмо. Обвинения в том, что он саботажник, преступник, подлец и ему место не в партии, а только на скамье подсудимых, чередовались со множеством риторических вопросов, на которые просто нельзя было ответить, и изложением фактов личной жизни, видимо прослушанных и подсмотренных.
Скорость перекрестного уничтожения была такой, что на ответ времени не давали, поскольку сразу же задавался другой вопрос, третий и так далее.
Если же обложенный дрянью начинал оправдываться, спецы входили в раж и не оставляли от него даже мокрого места. Гришин всегда сидел молча. Внизу под окнами дежурила машина реанимации, так как у вызванных часто случались сердечные приступы, в том числе и со смертельным исходом. Если подопытный выдерживал экзекуцию до конца, Гришин останавливал спецов, поднимал невинный взор и зачитывал уже приготовленное решение по этому вопросу: выгнать из партии, снять с работы, объявить выговор, строго указать… А в приемной ожидали своей очереди другие приглашенные.
Мы думали, что все в нашей стране – и власть, и люди, и собственность – принадлежит организации – Коммунистической партии Советского Союза, что было не совсем правильно. На самом же деле страна находилась в полном распоряжении конкретных людей – членов Политбюро Центрального Комитета (ЦК) компартии. Для особо непослушных, если воздействие партии казалось недостаточным, использовались
