— А Володкович его боится?
— По теперешним временам и он должен бояться. Исправник скажет: помогал мятежникам — иди, докажи, что не помогал. И мстительный, гад. Тут недалеко околица Заполье есть, разорил полностью, чего- то наврал, написал, приехали казаки, разорили дома, кого разогнали, кого увели к черту на кулички. А ничего дурного те люди не делали — всем известно. Сам Володкович нельзя сказать что злобный; делай, что он скажет, и будет хорошо. А вот его отец, это значит, дед Северина, еще на моей памяти было, — тот любил расправу.
— А Северин чем их лучше?
— Он среди них понимающий. Других людей хамами не считал. Но жизнь такая: хорошим людям бог мало отмеряет жить, негодникам — долго…
В этот момент до нас донесся бешеный топот коня, кто-то мчался, словно от смерти убегал, и стало ясно, что мчится он к нам.
Мельник поднялся к окну.
— Красинский! — сказал он вслух.
— А-а! — тоскливо протянул я, предчувствуя неприятность.
Стало слышно, как всадник осадил коня, соскочил на землю и бегом бежит в дом.
Господи, да не умерла ль она, подумал я, пугаясь.
Дверь распахнулась, в избу свирепо вошел Красинский.
— Вы… вы… вы — подлец! — выкрикнул он, заикаясь от злобы. — Вы оскорбили мою невесту… Холопские сплетни, как сорока, носите…
— О чем вы кричите? — спросил я. — Успокойтесь поначалу.
Приглашение успокоиться привело Красинского в исступленную ярость.
— Я спокоен, сударь, — закричал он, наливаясь кровью. — Вы отлично понимаете. Я бы мог простить. Но вы унизили Людвигу, назвали убийцами всех…
— Вы что-то путаете, — возразил я.
— Это вы путаете, господин как-вас-там. И наглости есть пределы, я их укажу.
— Убирайтесь вон, — сказал я. — Иначе я скажу денщику вас выгнать.
— Я вас убью! — завопил Красинский, шагнул к столу и швырнул мне прямо в лицо тряпичную перчатку, почему-то влажную.
Затем он повернулся на каблуках, выскочил из избы и, крича: 'Ждите секундантов' — умчался.
— Ваше благородие, — вскочил Федор. — Да я сейчас в рот ему вобью эту гадость, — он схватился за саблю. — Да он ее сам сожрет. — И мой денщик кинулся к дверям.
— Назад! — закричал я. — Не сметь!
— Как не сметь? Петр Петрович, да вы что? — негодующе говорил денщик, притопывая от нетерпения. — Вам в лицо, георгиевскому кавалеру, тряпки швырять. Да я его к хвосту привяжу и по стерне. Что ж, так и оставим?
— Это мое дело! — мрачно сказал я. — А ты заруби на носу: ничего не видел, не слышал, и слова никому не пророни. Как рыба. А вы, — сказал я мельнику, — тоже не вздумайте говорить.
Лицо мое горело. Мне хотелось остаться наедине. Я послал Федора прогулять коня. Хозяин поспешил уйти вместе с ним. Я поднялся и зашагал из угла в угол. Если бы идиот Красинский ограничился криками, то вызов его был бы мне просто смешон. Но швырок перчаткой… в лицо, как холопу… Привыкли, сволочи, оскорблять мужиков. Сходило с рук… Ну, не спущу. Попомнишь, негодяй, эту перчатку, свирепея думал я. По-иному закричишь, как насажу на клинок…
Мысленно проколов Красинского не менее десяти раз, я успокоился и стал вычислять, когда прибудут секунданты. А их надо было найти, объяснить, убедить, и не каждый осмелится… Я решил, что появятся секунданты часа через полтора, самое раннее. Взяв лошадь Федора, я поехал к корчмарю, которого определил себе как самое осведомленное лицо из здешнего населения.
XXIII
Так же, как и позавчера, корчмарь при моем приближении выбежал к воротам, с таким же низким поклоном поздоровался, столько же детских лиц наблюдали за нами в окно. Я сказал, что хочу с ним побеседовать и что разговор наш будет секретный.
— И что секретного пан офицер хочет мне сказать? — спросил корчмарь.
— Сказать ничего не хочу, — ответил я. — Хочу получить некоторые сведения. Если они окажутся интересными, я заплачу.
Корчмарь испытал взглядом искренность моего обещания и, удовлетворившись, навострил слух.
— Где-то тут живет шляхтич Николай Красинский, — сказал я. — Он богат, беден, умен, глуп, добр — кто он?
— Если пан начальник спрашивает о женихе дочери господина Володковича, так я о нем ничего не знаю, — ответил корчмарь. — Что можно сказать о человеке, с которым не говорил и даже ни разу не выпил? Я знаю только то, что болтают о нем люди. Если пану начальнику это интересно, так я расскажу?
Я согласился.
— Говорят, что отца у него нет, отец умер, а его мать — богачка, и он сам тоже богач, только еще молодой. А богаты они так, что пан Володкович перед ними такой же бедный, как я перед Володковичем, а я беден, как церковная крыса. А сколько у него в голове ума, — продолжал корчмарь, знают только на небе, а на земле это для всех секрет. Вы меня понимаете?
— Почему же дочь Володковича стала его невестой?
— На этот вопрос я не могу ответить. Я не мудрый, нет. Я скажу вам правду — женская душа отличается от мужской, там все наоборот. Я не могу понять, как моя жена вышла за меня замуж, зачем всех этих детей она подарила мне, а не другому, более достойному, чем я. Как бедная девушка становится невестой богатого жениха, я не понимаю.
— Разве бедная? — уточнил я.
— В сравнении, — ответил корчмарь. — Если их положить на чаши весов, то Красинский будет вот здесь внизу, а дочь Володковича вон там вверху.
— У Володковича сын застрелился, — сказал я.
— Да, говорят, — ответил корчмарь.
— А правда, он участвовал в мятеже?
— Я мирный человек, я нигде не участвовал, — сказал корчмарь, — я там не был, своими глазами не видел, так говорят. Но если верить всему, что говорят, то ничему нельзя верить.
— А исправник об этом знал?
— Исправник тоже живой человек, — ответил корчмарь, — а у пана Володковича достаточно денег, чтобы исправник любил их семью. Это не я так думаю, так пьяницы говорят. Вы меня понимаете?
— А что они говорят о Северине?
Корчмарь пожал плечами:
— Разве мужик понимает пана? Разве мог кто подумать, что старший сын Володковича застрелится? Да он сам любого мог застрелить. Но кто может знать, что зреет в молодой голове? Я не слышал, чтобы нормальный человек пускал в себя пулю… Не знаю, куда он ее пустил…
— В сердце, — сказал я.
— Ну вот, в сердце. Наверное, напился. Так люди говорят, — заключил корчмарь.
— А когда об этом говорили? Вчера?
— Вчера, вчера. У них был праздник. У них праздник, а у меня — ужас. Их праздник — мой страшный день. Надо все прятать: свиней в сарай, и корову в сарай, и кур, и сено, и солому — все на замок. Вон вчера подрались, поразбивали головы. Ну, хорошо, разбивайте, так зачем ломать мой забор. И вы думаете, так было раньше? Нет. Это после свободы. Что в первую очередь делает свободный мужик? Пьет. Панские мужики пили меньше. И болтали меньше. Вы меня понимаете?
