никелированными шариками. Книги стояли на этажерке, и книг было мало, за книгами ходили в библиотеку. Мать десять лет носила одно зимнее пальто с маленьким каракулевым воротником. Когда собирались друзья, пили водку или вино, коньяк никогда не брали — считалось дорого; пили немного, больше беседовали — весело и свободно.
Эти воспоминания о прошлой жизни текли сами собой; всплывали в памяти разные предметы домашней обстановки: бумажный абажур, трофейное, в ржавых пятнах зеркало, алюминиевые вилки и дешевого стекла рюмочки, истертый коврик между кроватями; банки варенья на шкафу. Видя то давнее, исчезнувшее уже жилище семьи, Децкий думал, что во всем обогнал он своих стариков, что им и не снились хрустальная люстра в гостиной, и мягчайшие матрацы, где в шелк были затянуты тысячи тонких, нежных пружин, и гарнитур в стиле барокко, и костяной фарфор, и серебряные ножи, и облицованная зеркалами ванная, — многого он достиг, такое, как здесь, родители видели исключительно в кино. Одного не было у него — спокойствия и чистоты на душе. А у них было.
Вот почему Паша стал спиваться, подумал Децкий. Совесть ныла.
У Адама чистая совесть. У следователя тоже скорее всего чистая. У Катьки совесть грязная, но она считает, что чистая. У Петра Петровича вообще совести нет. У Данилы тоже совести нет, а думает, что есть. У Виктора Петровича если и была, то слабая — издохла. У Катькиного коллекционера, коль дружит с Катькой, тоже грязная совесть. И ничего живы, здоровы и дальше будут здравствовать. Чистота на душе — дело роскошное, подумал Децкий, не меньшего требует эгоизма, чем темнота. Вот у Адама все чисто, все честно, но какой ценой? Сидел над талмудами, приносил в дом сто рублей, и жене приходилось надрывать жилы, и остался один как перст. И отец грешить избегал, зато мать пахала и на службе, и дома, каждый рубль в уме пересчитывала. Разве Адам — настоящий мужчина? И отца — хоть и славный был человек — трудно назвать настоящим мужчиной. Мужчина добытчик, в прежние времена оружием добывал, сейчас нельзя оружием — надо хитростью да умом. А грязная совесть, чистая совесть — это для школьников. Самоутешение глупцов: хоть глуп, зато совесть чиста. Лучше без совести ездить на машине, чем, кичась совестью, таскаться пешком… Поздно о такой чепухе думать. Теперь уже, чтобы совесть очистилась, надо в тюрьму лет на восемь засесть. Дорогая цена, сказал себе Децкий, не по товару.
С этими мыслями он заснул, с ними же и проснулся. Позвонил Ванде — она ночевала у Веры, накормил сына, напился кофе и поехал в горотдел. В пять минут десятого он вошел в кабинет майора.
Как он и ожидал, при следователе сидел его молодой фатоватый помощник — в настоящих джинсах, рубашке на кнопочках, с выставленным наружу браслетом автогонщика.
Децкому предложили сесть, он сел и вопросительно уставился на Сенькевича.
— Не хочу скрывать от вас, Юрий Иванович, — сказал Сенькевич, — что я испытал немалое удивление, узнав о вашем следствии…
Вот оно, то важное дело, подумал Децкий и испытал облегчение.
— Не буду предъявлять вам претензий, — говорил Сенькевич. — Вы и сами, надеюсь, сознаете, что выступать от имени уголовного розыска не имеете права. Частное следствие потому и называется частным, что не связано с официальными органами дознания. Тем более что в нашей стране институт частного следствия не разрешен вообще. Я обязан вас предупредить, что вы стали на грань противозаконных действий. Хорошо, однако, что вы немногое успели.
— Мне было интересно, — сказал Децкий.
— Я понимаю ваши побуждения, — кивнул Сенькевич, — и подходить к делу формально мы не будем. Поговорим по существу. Итак, вы — частный детектив, мы — официальные следователи, и вот мы встретились поделиться мыслями по делу хищения с вклада двенадцати тысяч рублей.
Хоть и было сказано 'поделиться мыслями', но Децкий понимал, что здесь, в этом кабинете, ни о каком обмене мыслей и речь не зайдет, а придется ему рассказывать, причем убедительно рассказывать, сшивать правду с ложью прочно. Ему стало не по себе.
— Вы позвонили в таксопарк и попросили назвать таксистов, ездивших в Игнатово двадцать четвертого июня до одиннадцати часов, — сказал Сенькевич. — Зачем?
— Я думаю, что воровство, — сказал Децкий, — мог совершить или кто-то из сберкассы, или какой- нибудь сосед, или кто-либо из друзей. И я решил проверить своих, чтобы не оставалось сомнения в личных отношениях. Единственным человеком, который стал под мои подозрения, был Павел.
— Почему он? — спросил Корбов.
— Потому что на дачу, как я узнал, он ехал в электричке один. Никто его не видел. Я предположил, что он мог доехать в Игнатово на такси и тут смешаться с пассажирами электропоезда.
— Разве вы ему не доверяли? — спросил Сенькевич.
— Доверял, как себе. Но подозрение возникло. Я хотел проверить…
— Когда вы обратились к таксистам, Пташука уже не было в живых, сказал Корбов. — Какой смысл имела такая проверка?
— Никакого. Но мне надо было снять сомнение.
— Значит, из всех друзей вы заподозрили только Пташука? — спросил Сенькевич. — Его одного?
— Да, — сказал Децкий.
— Почему же все остальные вне подозрения?
— Они ехали парами.
— А если они парами приехали в такси?
— Этого не может быть, — ответил Децкий.
— Почему?
— Никто из них не знал о вкладе.
— А ваш брат?
— Не подозревать же мне брата, — сказал Децкий.
— Вы давно дружили с Пташуком? — спросил Корбов.
— С института.
— Значит, лет двадцать. И все же усомнились?
— Надо же на кого-то думать.
— В честности остальных ваших знакомых вы не сомневаетесь?
— Нет.
— Только в честности Пташука?
— Так складывается, — сказал Децкий.
— Вы предъявляли таксистам групповой снимок?
— Да.
— Почему ж не одиночный снимок Пташука?
— Не было одиночного.
— Но ведь вы могли его сделать.
— Не догадался, — ответил Децкий.
— Кто-нибудь из соседей знал о вашем вкладе? Вы кому-нибудь говорили о нем?
— Никому.
— А кто из соседей бывал у вас дома?
— Как правило, никто.
— А вне правила?
— Соседи по лестничной площадке.
— Это у них умерла старушка двадцать четвертого июня? — спросил Сенькевич.
— Да, — кивнул Децкий.
— Она упала на лестничной площадке?
Децкий вновь кивнул.
— В какое время, не знаете?
Децкий захотел ответить: 'Не знаю!', но вырвался, однако, совершенно нечленораздельный звук, какое-то хриплое карканье. Он откашлялся и сказал:
— Знаю, что утром. Но точное время не знаю. Нас не было.
— А какие соображения, Юрий Иванович, привели вас утром на Веселовское шоссе? — спросил Корбов.
