Переднюю ногу он не поднимает, он поднимает ту, которую удобнее.
«Гвах! Гвах! Охо-хо-хо! – захохотали куропатки, взлетая. – Видели мы вас, видели! Теперь снова поищите нас!..»
Бах! – выпалил я из одного ствола. Бах! – из второго.
«Ай! Ай!» – завизжал Бурка.
«Ох! Ох! Подальше от вас, подальше!» – орали куропатки, что есть мочи размахивая крыльями.
Бурка рыскал по кустам, искал добычу, но ничего не нашёл. Подбежал ко мне, посмотрел в глаза:
«Подкрадывались?»
– Подкрадывались.
«Стреляли?»
– Стреляли.
«А где же добыча?»
Развёл я руками:
– Промазал. Тут уж ничего не поделаешь, пойдём в лагерь суп с говяжьей тушёнкой есть.
Бурка отвернулся и повесил хвост поленом: «И чего это мы пошли за куропатками, если ты стрелять не умеешь, был же тюлень...»
– Да ну тебя, ворчуна. Ты, видно, брат, стареешь, – сказал я ему.
Бурка, не поднимая хвоста, побежал вперёд и ни разу не оглянулся.
С тех пор мы стали дуться друг на друга.
Спустя неделю оленеводы подарили нам молодого песца. Был он как котёнок и смотрел на всех печальными глазками, уговаривал: «Вы меня не трогайте, а я уж вас никогда не трону».
Сидел щенок на цепочке возле палатки. К нему подошёл Бурка и показал зубы.
– Что, разве не нравится зверушка? – спросил я.
Бурка холодно взглянул на меня, наморщил нос: «Мерзкий песец, и пахнет от него мерзко. Все песцы мерзкие».
– Ладно, – сказал я, – любить не люби, и трогать не трогай – он маленький.
Бурка на мои слова и ухом не повёл. Посмотрел песец на Бурку, и растаяло у него сердечко: родню он ему напомнил – у родни ведь тоже четыре лапы и пушистый хвост. Тихо подкрался малыш к Буркиному хвосту и робко дёрнул. Пса как будто электрическим током пронзило – затрясся весь. Гневно взглянул на меня:
«Вот до чего я дожил, уж и песец стал меня оскорблять. И всё по вашей милости...»
Встал он и пошёл прочь; хвост по земле волочится. Я-то знал, о чём он в этот момент думал: «Ненавижу я этих песцов! Ненавижу!»
Совсем испортились наши отношения с Буркой. А тут ещё приключилась история с гусем...
Жил в нашем лагере дикий гусь, мы его поймали птенцом. Когда он подрос, придумали ему имя: Петька. Это был очень важный и умный гусь. По утрам он степенно провожал нас умываться и тоже барахтался в воде; днём ходил вместе с поваром собирать ягоды. Правда, ягоды собирал не в лукошко: он рвал их клювом – и проглатывал. Увидел Петька Бурку и удивился. Шею вытянул, насторожился:
«Га! Га! Откуда взялся жёлтый пёс?»
– На самолёте прилетел, – объяснил я Петьке, – очень прошу тебя любить его и жаловать.
«Жёлтого пса – никогда!» – прогоготал гусь и удалился в палатку.
Бурка конфузливо завилял хвостом: «Очень важная персона этот гусь, не подступишься к нему».
Я думал, что пройдёт день-другой и они подружатся, да не тут-то было: Петька оказался с характером. Бурку в палатке он не терпел. Сунется, бывало, Бурка в палатку, а ему сразу на пороге: «Прочь, невежа!» Проглотит пёс обиду и уйдет.
Однажды всё-таки не стерпело Буркино сердце. Вошёл он в палатку, и то ли у него дело было настолько важное, что пропустил он мимо ушей предупреждение, то ли просто не слышал окрика, только перешёл гусь от слов к делу: клюнул Бурку в нос.
«У-у-у!.. – заплакал Бурка и рассердился: – Гам! Съем я тебя, задиру!»
Гусь даже на цыпочки поднялся:
«Что?.. Вы слышали?!»
Подхватился Бурка – и ко мне:
«Либо этот гусь, либо я – выбирай».
Почесал я затылок:
– Придётся, брат, терпеть. Сам знаешь, какие они, гуси...
Понурился Бурка. По морде видно, что сильно обиделся. С этого дня стал он спать за палаткой даже в сильный дождь и за завтраком не просил у меня добавки.
Северное лето быстро прошло, и наступила осень. По ночам печальные песни запел ветер: «Скучно мне,
