В предутренней полутьме шатра раздался негромкий щелчок. За ним последовало едва различимое шуршание, говорящее о том, что изящный механизм, спрятанный в ларчике с тонкой резьбой, ожил. Это было истинное произведение искусства, привезенное издалека и единственное в своем роде. Кто-то из невежд мог бы назвать предмет, стоявший на походном столике, часами, но он был бы прав лишь в малой степени. Другой, завидев, как крышка сундучка открывается, а на небольшом крутящемся постаменте выдвигается маленькая резная фигурка в виде птицы с длинной изящной шеей, предположил бы, что глядит на прекрасную дорогую игрушку вроде «танцующей пастушки». Третий, заслышав, как валик внутри механизма завертелся, приводя в движение рычажки, в то время как небольшие мехи начали нагнетаться, готовясь родить звук, назвал бы это музыкальной шкатулкой. И никто из них не угадал бы полностью, хоть все вместе они б и подошли к истине очень близко.
Маленькие трости, сокрытые в глубинах этого механического чуда, начали открывать и закрывать воздушные клапаны ряда тонких трубок, и в тишину шатра полилась мелодия. Любой неподготовленный слушатель тут же обозвал бы это резким немузыкальным шумом, но тот, кому принадлежала столь редкая и ценная вещь, считал птичьи крики, перемежавшиеся жутким шипением, наисладчайшим из всего, что могли бы сыграть барды и менестрели. Вырезанный из черного дерева лебедь открывал и закрывал клюв, крутясь на своем помосте, а хозяин шатра тихо лежал и наслаждался его голосом. Этот ларец, который передавался в его семье от отца к сыну уже восьмое поколение, назывался Виллаэ, что значит «Певучая шкатулка», и, по сути, являлся небольшим переносным орга?ном, подобные которому жители Ронстрада называют грубым словом «шарманка». Основными отличиями Певучей шкатулки от шарманок людей, помимо ее изящной формы, было то, что не нужно было крутить ручку, чтобы воспроизвести звук, а всего лишь завести ее ключом, настроив на определенное время, которое отмерялось крошечными песочными часами в сложном механическом чреве ларца.
Медленно, словно не желая просыпаться, в шатер проникало утро, и холодный свет лишь осторожно подглядывал в тщательно прикрытый плотным пологом вход. Богатая, но строгая обстановка шатра выдавала то, что его хозяин не только благородных кровей, но при этом является и военачальником: с роскошью ковров, пуховых подушек и драгоценным собранием вин в глиняных бутылках, расставленных на специальном стеллаже, соседствовали карты и планы, расстеленные на походном письменном столе. На стойках располагалось боевое облачение: невиданные для жителей Ронстрада латы и оружие. Если сильно напрячь зрение в темноте, то можно было различить множество бумаг и документов, подписанных:
В правом дальнем от входа углу шатра было установлено свитое из лозы и крытое мягкими, словно цветочный пух, одеялами ложе. Мужчина лежал на нем с закрытыми глазами, хоть и не спал – он наслаждался мелодией, льющейся из Виллаэ, и тонул в ней. Музыка эта горячила сердце саэграна, а пение Черного Лебедя отзывалось в его душе эхом. В такие мгновения он чувствовал свое с ним единство, ему казалось, что он даже начинает понимать птичий язык, что еще миг, и он сам вскрикнет по-лебединому, вогнав в безысходный ужас и врагов, и своих подчиненных. Ведь недаром его предки были одной из тех семей, которые основали их Дом и которые научились призывать Черного Лебедя. Но власть досталась другому роду – истинная несправедливость, как считал саэгран.
Наслаждаясь музыкой, Неллике в очередной раз за последние богатые на события дни с удовольствием отметил все преимущества стоянки лагерем на враждебной земле перед расположением в поселении Дома, что выражалось хотя бы в том, что лорд Найллё Тень Крыльев находился в данный момент на значительно большем расстоянии, чем расстояние, которое ноги его главнокомандующего способны прошагать для утреннего доклада. Посему Остроклюву не придется, скрипя зубами, выслушивать очередную порцию недовольства, которую глава Дома привычно изливал с утра на окружающих, – хвала милосердной Тиене, сегодня это будет не он, Неллике.
Все еще продолжая лежать, эльф провел рукой по лицу, смахивая холодные капли пота, которые в сумраке шатра больше напоминали кровавые слезы, текущие по впавшим щекам и теряющиеся в рассыпавшихся по серебристой подушке длинных огнистых локонах. Его тонкие поджатые губы привычно прошептали слова древней айлы, больше похожие на утреннюю молитву:
Решительно прогнав остатки сна, одним легким движением эльф поднялся. Наскоро ополоснув лицо ледяной водой из заготовленной чаши, Неллике надел поверх уже бывшей на нем черной туники длинную серебристую кольчугу со столь тонким плетением колец, что она походила на невесомую ткань. После этого он обратил свой взор на доспехи, аккуратно сложенные подле ложа. Подобному облачению позавидовал бы любой, кому только посчастливилось бы взглянуть на него: выполненное по личному заказу Неллике у подгорных мастеров Дор-Тегли, оно являло собой одновременно и непробиваемую мощь, и легкое изящество. Ну, и еще оно хранило множество своих секретов…
Этот доспех больше походил на разумное существо, нежели на обычную кованую сталь, и стоило только Неллике приложить кирасу к груди, как та ожила: с легким шорохом задвигались скрытые механизмы, крошечные шестеренки и рычажки – пластины начали соединяться между собой. Можно было подумать, что это не саэгран облачается в доспех, а латы сами поглощают эльфа – куда там ронстрадским паладинам, которые не могут без помощи оруженосцев надеть свою неудобную сталь. Выемки поползли в пазы, надежно соединяя грудную часть со спинной. Сегмент за сегментом металл начал покрывать тело саэграна: наручи, перчатки с суставными пальцами, наплечники, поножи и остроносые латные башмаки, которые выглядели стройнее и изящнее даже праздничных сапожков ронстрадского дворянства. Уже по самое горло скрывшись под сталью, Неллике еще некоторое время стоял неподвижно, позволяя сотням крошечных шестеренок докрутиться, всем штырькам встать на свои места в пазах, а крючкам защелкнуться. Когда стих последний шорох, доспех будто бы начал плавиться и потек, убирая с глаз все видимые щели и сочленения; на их месте стала прорисовываться тонкая нить серебряной гравировки. Финальный штрих обозначило изображение цветка чертополоха на груди. Пришел черед и оружию – длинный, слегка изогнутый меч в ножнах занял свое место у левого бедра. Затем эльф взял в руки плащ из черного бархата с золотистой каймой и рельефным гербом-лебедем на спине; еще одно движение ушло на то, чтобы закрепить его на плечах, воспользовавшись застежкой в виде птичьего клюва. Шлем с гравировкой в виде оперенных крыльев саэгран взял на сгиб локтя.
Только после этого Неллике Остроклюв отдернул полог и впустил в шатер уже утомившийся стоять за порогом солнечный свет. Эльф вышел и задернул за собой проем. Он будто и не заметил пристального взгляда больших лазурных глаз, что вонзались ему в спину. С ложа раздался шорох одеял, и из постели вынырнула красивая обнаженная женщина. За несколько мгновений она облачилась в длинное платье цвета сумерек и растворилась во тьме шатра.
Эльф вышел под неприветливое осеннее небо, при этом глаза его ни мгновения не щурились от поднимавшегося на востоке светила, ни единый мускул на лице не дрогнул от налетевшего ветра, лишь ноздри слегка расширились, вдыхая окружающие запахи. Пахло лесом, опавшими листьями и прошедшим накануне дождем.
В десяти шагах стоял высокий воин в кольчужном доспехе, скрытом под черным плащом, – было видно, что он находится здесь уже давно, ожидая, пока его господин покинет шатер. У эльфа были длинные волосы цвета остывшего пепла, выбивавшиеся из-под капюшона. О прищуренный взгляд можно было порезаться, а на лице застыло выражение, какое бывает у волка, которого посадили на цепь: не подходи ближе – схватит за горло. Больше всего этот эльф напоминал раненого серого хищника, находящегося в рабстве, и предводитель испытывал истинное наслаждение от этой звериной ярости и мощи, которую он,
