Крымская война

10

Эбердин прикрывал свои действия указанием на давление, которое оказывает на Англию Наполеон.

Вспомним, что еще после получения в Париже известия о переходе русских войск через реку Прут Наполеон III приказал телеграфировать об этом в Лондон и предложил Англии ввести английскую и французскую эскадры в бухту Безика, у входа в Дарданеллы. Затем обе эскадры выделили несколько военных пароходов, которые вошли в Мраморное море, а затем и в Босфор под предлогом защиты султана от народных волнений в Константинополе, каковых волнений (как уже сказано) вовсе не было[370]. Все это узнал Николай не от Киселева, а от Бруннова, потому что Бруннову как раз внушали, что наиболее враждебно ведет себя не британский кабинет, а Наполеон III, англичанам же (так выходило из десятка — не преувеличивая — заявлений Эбердина) приходится лишь скрепя сердце следовать за французским императором.

В начале ноября из Парижа в Лондон прибыл Владислав Замойский, один из ближайших к Адаму Чарторыйскому вожаков аристократической части польской эмиграции[371] . С ним был и Хржановский, эмигрант с 1831 г. Они распространяли известия об огромных будто бы военных ресурсах Турции, о ее силе, страшной для русских, о том, что от Англии потребуется лишь самая малая помощь туркам, и т. д. Важно было втянуть Англию в войну. Поляки не понимали, что не им дурачить маститых виртуозов политической интриги вроде Пальмерстона, или Росселя, или того же Эбердина. Англия привыкла и умела как никто не поддаваться чужим уговариваниям, особенно же таких седовласых политических младенцев и старомодных романтиков, какими были Замойский или Ксаверий Браницкий и все их товарищи, кроме умного и тонкого престарелого Адама Чарторыйского. Все надежды поляков возлагались на большую европейскую войну, и Эбердин это отлично понимал. Он хвалился перед Брунновым, что, принимая Замойского, сказал польскому графу: «Мы не будем говорить о политике!» Эбердин скромно умолчал при этом, что как раз в те же дни он благосклонно позволил, согласно рекомендации Стрэтфорда- Рэдклифа, чтобы в Лондон прибыл Намик-паша, выехавший из Константинополя со специальной целью заключить во Франции и Англии для Турции заем исключительно на войну с Россией. Мало того: еще Намик-паша не прибыл, а уже известно стало, что ему на лондонской и парижской бирже обеспечен золотой заем в 2 миллиона фунтов стерлингов.

Иногда Бруннов как будто начинал в это критическое время ощущать, что с ним затеяли какую-то сложную игру. Дело в том, что министр иностранных дел Кларендон, непосредственно ведущий от имени кабинета переговоры с Брунновым и поэтому державший себя то воинственно (если получал очередное внушение от министра внутренних дел Пальмерстона), то примирительно (если говорил по полномочию Эбердина), — стал наконец удивлять Бруннова этими непонятными шатаниями. «Что меня поразило в данном случае — это легкость, с которой лорд Кларендон отказывается от своих проектов, едва лишь успев их создать. Это наблюдение уже пришло мне в голову еще при первом наброске конвенции, выдвинутом статс-секретарем (Кларендоном. — Е.Т.) », — так делился своим изумлением Бруннов с канцлером Нессельроде, когда обсуждались наперед обреченные на провал попытки «соглашения» между Россией и Турцией в октябре 1853 г. «Эти внезапные колебания имеют то неудобство, что они лишают ведение дел той степени устойчивости, которая необходима, чтобы дать созреть какому бы то ни было плану», — добавляет Бруннов. Уже русский посол стоит на пути, который может привести его к разгадке сети интриг, опутавших его со всех сторон, — но нет: мелькнувший на миг проблеск света исчезает снова в непроглядной тьме. Вот Эбердин уверяет его, что турецкий кабинет идет уже на мир и что Омер- паше велено диваном прекратить враждебные действия на Дунае. А как раз в это время Омер-паша переходит на левый берег Дуная, т. е. ведет наступательные действия против русских сил. Как это случилось? Бруннов, естественно, вопрошает об этом испытанного друга России, прямодушного лорда Эбердина, ненавидящего коварство Пальмерстона. И Эбердин за словом в карман не лезет: «Лорд Эбердин мне об этом говорил в таком духе, что обнаружил подозрение, что в этом случае он был сам проведен двуличными турками»[372].

Наступил ноябрь. Турки не соглашались на то, от чего они отказывались упорно еще весной, когда Меншиков сидел в Константинополе: как тогда, когда Меншиков требовал от них сенед, так и теперь, когда Николай желал, чтобы турки включили в новый мирный трактат все его домогательства, — султан и диван, руководимые Стрэтфордом-Рэдклифом, не желали давать гарантии турецким подданным в международно- правовом акте, а предлагали эти права церкви и православных обеспечить лишь указом (фирманом) или нотой.

Бруннов боялся этого исхода. Он понимал, что Англия и Франция пользуются «независимостью Турции» только «как предлогом», а сами воодушевлены тоже чисто захватническими целями. Бруннов так об этом и говорит, только избегает слова «тоже», потому что неловко было русскому дипломату признавать царя агрессором[373]. Бруннов считает, что война будет невыгодна для России именно потому, что Турцию раздерут на части великие европейские державы.

Но эта робкая и запоздалая попытка Бруннова удержать царя осталась совершенно тщетной, и документ говорит об этом красноречиво. Бруннов пишет в самом конце донесения от 7 ноября: «С этой точки зрения, простое подтверждение (прежних. — Е.Т.) трактатов, если осмелюсь думать, будет для нас самым победоносным из всех возможных результатов», а Николай на полях пишет карандашом: «fort douteux» (очень сомнительно)[374].

В той же обильной почтовой экспедиции от 7 ноября 1853 г., с которой Бруннов отправил в Петербург несколько донесений разом, канцлер Нессельроде нашел еще одно, очень для Николая утешительное известие, единственный недостаток которого заключался в том, что оно было совершенно неверным от начала до конца. Бруннову внушили, будто Стрэтфорд-Рэдклиф совсем решил уйти в отставку и уезжает из Константинополя. «Он утомлен. Он хотел бы ускорить окончание нынешнего кризиса соглашением и затем вернуться в Англию». В этом известии — ложь каждая фраза: Стрэтфорд именно тогда, в октябре-ноябре 1853 г., проявлял самую кипучую деятельность, он изо всех сил мешал какому бы то ни было соглашению, он изо всех сил обострял «нынешний кризис», он и не думал уходить со своего поста. Но лживое известие о его отставке лишний раз должно было подтолкнуть Николая на решительные действия и снова удостоверить его в том, что друг Эбердин, удаляя из Турции врага России в такой напряженный момент, все-таки вовсе не намерен оказать Турции реальную помощь[375]. И, сообщая эту умышленную ложь в Петербург, Бруннов не может при этом не указать скромно и на собственную свою проницательность: он «в последнее время» вообще заметил «изменение в поведении лорда Стрэтфорда», именно «поведение его сделалось миролюбивым, после того как было воинственным».

11

Распространение преувеличенных известий о деле под Ольтеницей, а также явная нерешительность и растерянность русских властей на Дунае оказали губительное влияние на дипломатическое положение России. Как раз в середине ноября в Вене, где продолжали еще бояться возможного разгрома Турции, решили выступить с посредничеством и предложить обеим воюющим странам перемирие для выработки проекта соглашения. Конечно, без поддержки Лондона и Парижа австрийский план был совершенно немыслим. Но когда английский посол в Вене лорд Уэстморлэнд обратился с соответствующим запросом в Лондон, оттуда последовал отказ присоединиться к австрийскому предложению, в Париже отнеслись к этому плану тоже вполне отрицательно. И это прямо объяснилось «самыми ложными представлениями о движениях турецкой армии в Валахии»[376].

Кампания на Дунае шла и после Ольтеницы без сколько-нибудь заметных успехов для русских войск. На юге Кавказа турки стали проявлять активность, лондонская пресса в значительной своей части усиленно распространяла слухи о больших турецких силах и о том, что даже при самой небольшой помощи со стороны