поступила в типографию и уже заканчивалось печатание ее, уже германские делегаты были вызваны в Версаль для передачи им этого (пока никому еще не ведомого) текста, как вдруг, за три дня до передачи отпечатанного экземпляра немцам, Клемансо своей личной волей, не уведомив ни Вильсона, ни Ллойд Джорджа (об Орландо не стоит и говорить), изменил текст одной важной статьи и написал, что державы, которые получат мандат на колонии (т. е., другими словами, державы, которые разделят между собой все германские колонии и турецкие владения), имеют право набирать туземные войска не только для «охраны порядка», но и для войны за метрополию. Узнавшие об этом члены совета четырех собрались на экстренное заседание 5 мая, требуя восстановления статьи в прежнем виде. Клемансо отделался словами, что Франции важно применение туземных войск для защиты французской территории. Он нехотя согласился на восстановление прежнего текста, что, конечно, нисколько не мешало милитаризировать французскую Африку после войны. Когда мирный договор был уже совершенно готов, то общему собранию конференции, созванному для исполнения этой пустой формальности, предложили немедленно принять весь текст без поправок, что и было тотчас исполнено. Делегаты второстепенных «держав-победительниц» успели уже с января 1919 г. попривыкнуть к такому обхождению, и если роптали, то больше промеж себя и не очень громко.
Что касается общих собраний представителей всех победивших держав, то Лансинг, участник и наблюдатель этих собраний, называет их категорически «фарсом». Их созывали вовсе не затем, чтобы они высказывались, а затем, чтобы они без разговоров и неуместной критики принимали все, что им наскоро прочтет Клемансо (из постановлений «совета четырех»). Все это отзывалось «средневековьем» и «деспотизмом», как говорит тот же Лансинг, и ни у Вильсона, ни у Ллойд Джорджа не хватило бы духу (по его мнению) так поступать, как поступал Клемансо. Но французский премьер «не страдал муками нерешительности». Презрение, гнев, ядовитая насмешка, непоколебимейшая самоуверенность, принципиальное отрицание за оппонентом права на критику по существу, огромный темперамент, быстрый, зоркий, цинично настроенный (относительно всего и всех) ум — все это устрашало. Клемансо заставлял людей как-то сжиматься перед собой. Но, конечно, не в этом только было дело, и ни Лансинг, ни другие первоисточники, говорящие о конференции, не дают нам истинного объяснения почти полной удачи самодержавной манеры Клемансо на этой конференции, в руки которой перешли в зимние и весенние месяцы 1919 г. судьбы почти всей земли, кроме России и некоторых стран Южной Америки.
О главных причинах преобладающей роли Франции на конференции нами уже было сказано. И если Клемансо в четырехмесячной борьбе удалось отстоять главные свои позиции от Вильсона и Ллойд Джорджа (единственных людей, с которыми он принужден был считаться), то на «общее собрание» 27 «держав- победительниц» он и на этот раз, когда принимался весь текст договора, не обратил никакого внимания.
Когда эта формальность была окончена, Клемансо дал знать германскому правительству, чтобы оно прислало в Версаль делегатов для сообщения им текста договора и подписания его. Заседания конференции (и совета четырех) происходили все время в Париже, но Клемансо решил, что мирный договор будет подписан непременно в Версале, в старом дворце Людовика XIV, в том самом зеркальном зале (Galerie des Glaces), где 18 января 1871 г. победитель Франции прусский король Вильгельм I был провозглашен германским императором. По желанию Клемансо, унижение Германии должно было быть приурочено к тому самому месту, где за сорок семь лет до того возникла могучая, ныне павшая Германская империя.
7 мая 1919 г., в годовщину потопления «Лузнтании», графу Брокдорф-Ранцау, министру иностранных дел Германской республики, прибывшему в Версаль во главе германской мирной делегации, был вручен текст мирного договора.
Победители и побежденные впервые после заключения перемирия в вагоне маршала Фоша снова встретились лицом к лицу.
Очень много воды успело утечь между этими двумя встречами. Когда 8 ноября 1918 г. Эрцбергер вошел в вагон маршала Фоша, он был представителем Германской империи; когда 11 ноября он подписывал в том же вагоне условия перемирия, он совершал этот акт уже от имени Германской республики, потому что 9 ноября произошел переворот. Но в течение всего своего пребывания в Компьенском лесу Эрцбергер знал, что в Германии бушует революция и что даже приблизительно нельзя сказать, во что она выльется. Эта неизвестность, с одной стороны, ослабляла позицию Эрцбергера перед лицом Фоша (если только можно было ее еще ослабить), но, с другой стороны, вносила некоторый элемент, который беспокоил Фоша и лиц, выше его стоявших, беспокоил всех правителей Антанты, хоть они и не хотели тогда в этом сознаться. Что, если в Германии произойдет социальная революция? Что, если эта революция перебросится дальше? Но даже если бы она дальше и не перебросилась, как заключать мир и взыскивать долги с Германии? Оккупировать ее? Но пример германской оккупации на Украине показывал, во что обращается армия, оккупирующая страну в подобный момент.
Теперь, 7 мая 1919 г., когда Брокдорф-Ранцау занял за столом свое место напротив Клемансо, элемент неизвестности успел значительно уменьшиться.
Напомним в главных чертах, что пережила Германия в эти полгода — между перемирием и сообщением германским делегатам полного текста проекта мирного договора.
Мы видели, что начавшееся в последние три дня октября 1918 г. в Киле и портовых городах революционное движение перебросилось в армию и уже 7–8 ноября охватило Мюнхен, некоторые крупные центры запада (Кельн, Майнц) и стало приближаться к Берлину. 9 ноября в i2 часов дня рабочие покинули фабрики, и начались громадные процессии по всем главным улицам столицы. Была провозглашена всеобщая стачка, и образовавшийся в Берлине Совет солдатских и рабочих депутатов стал в эти первые часы во главе движения. Сразу же обнаружилось, что берлинский гарнизон присоединяется к революции. Канцлер Макс Баденскин передал свои полномочия члену президиума социал-демократической партии Фритцу Эберту. Одновременно своею властью он опубликовал об отречении Вильгельма II и его сына от престола. В послеобеденные часы процессии из разных частей города стали сосредоточиваться близ рейхстага. Бесчисленные красные знамена и плакаты с девизом: «Мир, свобода, хлеб!» — высились над толпой. Из окна рейхстага Шейдеман обратился к народу с речью, в которой говорил об отречении императора, провозглашал «Великую германскую республику» и увещевал воздерживаться от насилий. Почти одновременно Карл Либкнехт говорил народу из императорского дворца. Либкнехт, освобожденный из заключения (продолжавшегося с 3 мая 1916 г.) 21 октября 1918 г., стал во главе Спартаковского союза, принявшего программу и платформу Советской республики. Власть перешла в руки шести народных уполномоченных (Volksbeauftragte), где влияние было разделено между шейдемановцами и независимыми социалистами. В Совет народных уполномоченных попали Эберт, Шейдеман, Ландсберг, Гаазе, Дитман и Барт. Независимые (не все, но некоторые) сильно симпатизировали в это время спартаковцам. Шейдемановцы, однако, с первых же дней решили начать борьбу. Лозунгом их был созыв Национального учредительного собрания, и на их сторону стала вся очень сильная, несмотря ни на что, германская буржуазия. На стороне спартаковцев в то время была могучая сила: гнев за страшные страдания народа во время нелепо начатой истребительной войны, полное крушение старой власти, унижение, падение монархии, раздражение масс по поводу поведения шейдемановцев во время войны. Но на стороне социал- демократов большинства были иные силы, социологически более даже и в тот момент прочные, которые должны были восторжествовать, хотя и не без борьбы; собственно говоря, в тот момент вокруг них сгруппировались все силы буржуазной Германии.
Конечно, колоссальную роль сыграло и то, что перемирие было уже заключено, никто больше не гнал солдат на фронт и армия не имела непосредственных поводов стоять за дальнейшее углубление революции. Нужно еще прибавить, что явное нежелание Антанты вести переговоры с кем бы то ни было, кроме Национального собрания, также сильно поднимало шансы последнего в борьбе против спартаковцев. Стоит почитать мемуары княгини Блюхер, чтобы навсегда запомнить ее ликование при известии, что Антанта не хочет вести переговоры с крайними революционными элементами. Именно с этого момента княгиня Блюхер и удостоверилась в поражении спартаковцев. Наконец, раз уж речь зашла о сравнениях с Россией, нельзя забывать, что в России вся деревня (т. е. почти вся страна) была давно уже минирована и почва для социального взрыва была налицо, даже независимо от рабочего вопроса, от армии, от всех прочих условий. А в Германии, в деревне, рядом с батрачеством существовало сильное собственническое крестьянство, многочисленная и организованная сельскохозяйственная мелкая буржуазия, крепко спаянная с крупными землевладельцами не только идейно, но и организационно (вспомним Союз сельских хозяев). Крупные
