Нанта [49]. Голод сделал их смелыми: они говорят о «глухоте» Директории к их жалобам, но тут же сбиваются на обычный для той эпохи тон рабочих петиций. Они умоляют сжалиться над ними, их женами и детьми, взывают к отеческим чувствам Директории. Свои несчастья они приписывают войне и заграничной конкуренции и просят воспретить ввоз иностранных товаров во Францию. Они хотят, в случае если помощь не будет оказана, поступить в солдаты и в этом видят последнее средство к существованию. Они утверждают, что «всюду в республике мануфактуры уничтожены», и в этом отношении их показание близко сходится со многими другими. Рабочие Нанта в особенности настаивают на том, что мануфактуры бумажных материй, дающие работу, по их утверждению, «миллиону» лиц обоего пола и всех возрастов во всей Франции, заслуживают поддержки. Эта цифра, конечно, меньше нас может интересовать, нежели показание рабочих, что они тщетно бродили по всей республике, ища работы. Впрочем, все уцелевшие свидетельства этого рода, относящиеся к эпохе 1795– 1799 гг., носят такой обобщающий характер.
Окончательно погибали те предприятия, которым посчастливилось пережить даже эпоху максимума кое-как, с тяжкими убытками, с бесчисленными трудностями. Сырья опять иной раз решительно не хватало, если нужно было везти морем.
Большой торговый дом Leleu et Cо, который в течение 40 лет занимался снабжением города Легля и окрестных городов материалами, нужными для игольного и булавочного производства, еще делал время от времени попытки провезти во Францию закупленный в скандинавских странах груз стали, а также медной и латунной проволоки, но удавалось это очень плохо, и в 1796 г. торговый дом очутился в отчаянном положении [50]; чтобы спастись от банкротства, он обратился к правительству с просьбой о выдаче беспроцентной ссуды в размере 500 тысяч ливров для расплаты со стокгольмскими кредиторами, но получил отказ; министерство внутренних дел мотивировало отказ между прочим истощением казны.
В полном упадке находились и те отрасли производства, о которых правительство особенно заботилось. Мы видели, что и до, и во время эпохи максимума власти делали ряд шагов, чтобы обеспечить бумажные мануфактуры нужным материалом. До какой степени правительство горячо продолжало интересоваться вопросом о недостаточности сырья для бумажных мануфактур, доказывают и те ликующие циркуляры, которые разослала 3 января 1795 г. комиссия земледелия и искусств по поводу «драгоценного открытия» и «счастливых опытов» касательно использования исписанной бумаги для выделки новой [51]. Это случилось уже после отмены закона о максимуме, но никаких благих последствий указанное открытие в 1795–1799 гг. еще не возымело. Бумажные мануфактуры, несмотря на все преимущественное покровительство со стороны властей, оказались к концу рассматриваемого периода в очень большом упадке. Министр внутренних дел Франсуа де Нефшато, делясь (в 1798 г.) с Директорией своими соображениями по этому поводу, приписывает упадок и этой отрасли индустрии все тем же общим причинам: «… максимуму, различным реквизициям, недоверию к ассигнациям, редкости и дороговизне сырья и рабочих рук, сокращению рынка сбыта» (что в свою очередь он приписывает упадку книжной торговли, а чем объясняется это явление, он не говорит) [52]. И цифры, касающиеся общей массы производства, явившиеся результатом анкеты, предпринятой им по этому поводу, не оставляют в нем сомнения насчет того, какую именно эволюцию пережило бумажное производство за весь интересующий нас период. Весьма жаль, конечно, что эта статистика и неполна (министерство жалуется, что некоторые департаменты вовсе ничего не ответили), и необстоятельна; например, вовсе и не ставился вопрос о числе рабочих на каждой мануфактуре; и из тех ответов, которые, судя по всем указаниям, были даны, далеко не все сохранились, нет и общей сводки. Но общее впечатление в правительственных кругах было угнетающее [53] : эта отрасль оказалась почти уничтоженной.
Производство бумаги совершенно пало в самом деле, между прочим, вследствие прекращения больших книгоиздательств и воспрещения вывоза бумаги за границу; это официально было засвидетельствовано еще в 1797 г. [54] Останавливаться на других причинах упадка этого рода индустрии составители официальной бумаги сочли излишним. Впрочем, как только что сказано, сам Франсуа де Нефшато хорошо понимал, что дело было не только в сокращении сбыта.
Общее отчаянное положение обрабатывающей промышленности в эпоху Директории неоднократно признается и правительством как факт совершенно очевидный.
Декретом 8 флореаля IV года (27 мая 1790 г.) Совет пятисот ассигновал на вспомоществование шелковым, шерстяным и полотняным мануфактурам 4 миллиона ливров. В докладе, предшествовавшем этому декрету, Coupe констатировал плачевное состояние всех французских мануфактур. Мануфактуры Валансьена, Куртре, Седана, Лиона докладчик причисляет к наиболее пострадавшим [55].
Но все это ни к чему не приводило, и вплоть до последних дней своего существования Директория должна была выслушивать сообщения о всеобщей безработице, о неслыханном упадке всех производств без исключения.
Министры времен Директории охотно признавали, что финансовый кризис, закон о максимуме, реквизиции нанесли страшный удар промышленности; они даже подчеркивали это в своих ответах отдельным просителям [56], но существенной помощи оказать не могли, не взирая на все свое желание.
В 1799 г. Директория, освобождая владельцев мануфактур и промышленных заведений от общего налога на окна и двери, констатирует тяжелое состояние французской индустрии и говорит лишь о «смягчении» их судьбы, о спасении «остатков» мануфактурной деятельности страны [57].
20 сентября 1799 г. в Совете пятисот был поднят вопрос об ужасающей безработице; депутат Фабр предлагал даже начать какие-нибудь общественные работы, чтобы помочь беде [58]. Но, конечно, положение финансов было таково, что сделать это было немыслимо даже в таких размерах, чтобы хоть сколько-нибудь помочь безработным в столице, не говоря уже о всей стране.
Вопрос был сдан в комиссию. Это было последнее упоминание о рабочих, имевшее место в законодательном учреждении за рассматриваемый исторический период; спустя 6 недель Директория перестала существовать.
2
При том состоянии обрабатывающей промышленности, как только что констатированное, положение рабочего класса не могло не оказаться самым плачевным.
Безработица — тайный бич рабочих в 1795–1709 гг.
Безработица заставляла рабочих, сколько-нибудь располагавших техническими знаниями или навыками, искать себе пропитания за границей, там, где в них могли нуждаться. Центральное бюро парижской полиции в июне 1797 г. с беспокойством доносило правительству, что рабочих сманивают иностранцы, желающие у себя «основать новые мануфактуры к ущербу для республики» [59].
Разбрелись многие и многие рабочие лионских шелковых мануфактур [60], уходили куда глаза глядят и последние марсельские мыловары, товарищи которых начали исчезать уже с 1793 г.; уходили и более способные и опытные ткачи суконных мануфактур.
Уходили и рабочие, сколько-нибудь сведущие в судостроении, и правительство этим было очень озабочено. Даже было оказано особое снисхождение рабочим, замешанным в восстании Тулона и укрывшимся на английских судах: они были отнесены в категорию граждан, которым позволено было вернуться на родину (декретом 2 вандемьера IV года, т. е. 24 сентября 1795 г.) [61]; это снисхождение и тут объясняется прежде всего утилитарными целями: достаточно вспомнить, что ведь для того, чтобы снабдить тулонский порт сколько-нибудь умелыми или знакомыми с
